– Как следует переходить в атаку, милостивый государь? – пытал его Арсеньев. – Отметьте, сударь, скорость движения! – и князь без запинки отвечал:
– Эскадрон идет шагом первые пятьдесят шагов, затем сто шагов двигается рысью, последующие восемьдесят шагов – галопом, после чего подается команда «аллюр». В уставе предусматриваются также и атаки «с места в карьер!».
Полковник гордился своим учеником и ставил его знания в пример другим молодым офицерам. Разбуди Оболенского ночью, и он с закрытыми глазами мог бы перечислить различные эволюции в построениях кавалерии, перестройку эскадронов из колонн во фронт, виды марша, развертывание в боевой порядок…
И все это благодаря зайцам!
– Поход – это славно! В Петербурге мы разнежились – привыкли к комфорту, балам, концертам… – внушал молодым офицерам князь.
Офицеру нужен контраст. Переход от неги к суровости. Временами следует менять мягкий диван на жесткое седло. Лишь тогда он будет ценить жизнь и наслаждаться ею…
Всегда надо чего-то хотеть – но не иметь!
После Петербурга Вильна показалась Рубанову настоящим захолустьем – узкие грязные улочки, католические костелы, лапсердаки евреев и самодовольные улыбки польской шляхты раздражали его, и он редко ездил в город, предпочитая находиться в деревне, где стоял биваком полк.
Оболенский тоже не посещал балы местной шляхты, а замечательно проводил время в забегаловке, которую содержал местечковый еврей по фамилии Шмуль.
Шмуль являлся точной копией Мойши, и в первый вечер Оболенский даже поинтересовался, нет ли у него родственников за границей.
Родственники у Шмуля были кругом, даже в Африке, про которую Оболенский и слыхом не слыхивал, но от сродства с петербургским Мойшей он отказался. Юношеского куража в трактире князь больше не учинял, видимо, стал взрослее, и к тому же следовало быть примером для лопоухих корнетов и подпоручиков.
От такой жизни он сделался необычайно религиозным. С утра интересовался у полкового священника, какой сегодня день, и направлялся отмечать его в трактир.
Шмуль был женатым, и Шмулиха, издалека завидев месящего грязь князя, тщательно протирала стол и выставляла бутылку водки. Полдюжины шмулят всех калибров кланялись князю и принимали от него кто палаш, кто перчатки, кто шинель и шляпу.
«Такие маленькие, а уже евреи», – жалел их Оболенский, солидно усаживаясь за стол и сообщая главному из Шмулей, каких мучеников следует сегодня поминать.
19 марта это были Хрисанф, Дарий, Клавдий и иже с ними Преподобный Иннокентий Комельский.
20 марта – очень обстоятельно помянул преподобного Иоанна, Сергия и Патрикия, а также преподобного Евфросина Синозерского, Новгородского чудотворца. И отдельно от преподобных мужиков с чувством выпил за мученицу Фотину.
Вельми преудачнейший день!..
Зато 22 марта была передышка, так как в наличии имелся всего один священномученик – Василий.
Но во искупление княжеских страданий, 25 марта православная церковь отмечала большой праздник – Благовещение Пресвятой Богородицы… со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Рубанов не был столь верующим и в свободное от службы время – читал. Кстати, свободным был весь день, так как Зимний дворец остался далеко, а проводить учения в грязи по колено желающих не находилось. С собой он, помимо господина Шекспира, захватил томик Державина и карамзиновский «Вестник Европы», несколько книг прикупил в Вильне.
О Мари старался не думать и, как ему казалось, стал забывать ее. Кавалергарды стояли в соседнем селе и сюда пока не совались. Поэтому с Волынским он тоже не сталкивался. Однако Оболенский замечал рассеянность своего друга, вредную задумчивость и при разговоре видел, что мысли Рубанова иногда улетали далеко в сторону от темы беседы.
За уважение к великомученикам Господь Бог послал Григорию превосходного собутыльника. Шмули, то ли специально, то ли нарочно, посадили за соседний столик огромного, под стать князю, мужичищу. Все части его тела были одинаково громадными – и рожа, и живот, и задница. К тому же он постоянно рыгал.
Вначале Оболенский окинул соседа ироничным взглядом с приличной примесью брезгливости, но постепенно изменил о нем мнение в лучшую сторону, наблюдая, сколько жратвы и водки поглощает этот поляк.
В конце обеда, благодарно рыгнув, краснорожий сосед произнес, обгладывая поросячье ребрышко:
– Не пепшь вепша пепшем, бо пшепепшешь вепша пепшем! – и подмигнул при этом князю. – Не перчь вепря перцем, а то переперчишь вепря перцем! – перевел на русский польскую шутку и оглушительно заржал. Оболенский поддержал его и взмахом руки пригласил за свой стол.
– Вагуршик Ршигуршик, – представился новый знакомый и рыгнул, галантно прикрыв рот ладонью.
– Поручик Оболенский, – в свою очередь назвался князь.
С удовольствием оглядев друг друга, они решили продолжить трапезу сообща и сделали заказ. Несмотря на то, что прислуживал им весь отряд Шмулей, но даже он с трудом успевал подтаскивать выпивку и закуску.
По меткому выражению Шмуля-старшего, семья стерла ноги до самой задницы, пока накормили и напоили гостей.
После обеда расставаться новым друзьям стало невмоготу, и Ршигуршик пригласил русского поручика к себе.
– Заодно с дочкой познакомлю! – несколько изгадил так чудно начавшийся день.
Слава создателю, дочки дома не оказалось.
– Уперлась к тетке в соседнее село, – сообщил не слишком опечаленный отец и велел прислуге собрать на стол что бог послал.
А послал он весьма щедрое угощение. До самого вечера шла проверка на крепость. Бойцы подобрались достойные. Оболенский бился за честь полка, а Ршигуршик сражался за достоинство польской нации. Запыхавшаяся прислуга с трудом успевала уносить пустые бутылки и подтаскивать полные.
Когда наконец половина винного погреба опустела, буйные головушки брякнулись на стол.
Ничья!
Разбудила их поздним вечером приехавшая из гостей дочурка. По стародавней женской традиции она было кинулась на них, призывая на голову папашки и гостя стрелы огненные, череду лихоманок, трясучку и общее недомогание, вызванное похмельем.
Чуть позже последнее и предпоследнее пожелания пани Ршигуршик полностью оправдались.
Правда, как следует рассмотрев гостя, она тут же пожалела о своих жестких, но справедливых словах и побежала подкраситься и причесаться.
С пьяных глаз, Оболенскому девица показалась просто красавицей. По-быстрому подремонтировав организм, поручик представился даме, благожелательно оценив доставшуюся по наследству стать.
Ночевать он благоразумно отказался, и был доставлен домой на телеге, так как у коляски лопнула втулка.
В таком состоянии Максим своего друга еще не видел. Пробормотав: «Вепше-пепше», – тот замертво рухнул на постель.
Утром сбылись второе, третье и четвертое пожелания девицы, и князь сломя голову помчался лечиться к Шмулям, успев лишь спросить у Рубанова, что он вчера говорил.
– Какую-то фамилию назвал, – ответил Максим, – Пепшев, кажется.
– А-а-а! Помню, – хлопнул князь дверью.
Его вчерашний знакомец прибыл в трактир гораздо раньше.
– Господин Пепшев, – обрадованно протянул ему руку поручик.
– Господин Обезьянский, – с достоинством пожал ее поляк.
Шмули, как один, повалились по лавкам.
– Никакого уважения к достойным людям у этих жидов, – заметил князь и поправил нового друга.
Познакомившись по-новому, день они провели по-старому.
Дисциплина в полку от безделья катастрофически падала, а это сказывалось и на внешнем виде. Офицеры брились в неделю раз, носили мятую форму и грязные сапоги. Слава Богу, пока еще умывались.
На замечания командира полка реагировали слабо, а гауптвахты поблизости построить не успели. Да весь полк и не посадишь.
Арсеньев ломал голову над тем, как хотя бы улучшить внешний вид, не говоря уж про дисциплину. «С утра до вечера пьют и в карты дуются, – горевал полковник, – что делать, ума не приложу… а ну-ка Константин Павлович визит нанесет?.. А мои, того и гляди, полковое знамя пропьют или кавалергардам в карты проиграют, – несколько утрировал он ситуацию. – Господи! Помоги мне…» – От нервного своего состояния и находящей временами волны зловредности прошение об отпуске, поданное в апреле Рубановым и Оболенским, не подписал, и расстроенные поручики продолжали заниматься прежними своими увлечениями: Рубанов читал, а Оболенский с новым другом пили за святых великомучеников в трактире Шмуля.
Благо с каждым днем добираться до него становилось все легче и легче. Грязь подсыхала, и к стоявшему на окраине трактиру вела не какая-то там тропинка, а хорошо утрамбованный тракт, которому позавидовали бы даже в Баварии.
Деятельный Шмуль на вырученные деньги возводил в соседнем селе, где стояли биваком кавалергарды, еще один кабак.
Слезные молитвы Арсеньева тронули сердце Всевышнего, и он подписал рескрипт о поддержке командира полка и посрамлении нарушителей формы одежды.
