С тоской в душе блуждал и Менелай по унылому берегу плоского острова. Вдруг видит — среди пены разбивающихся об утесы волн показывается русая голова девушки, за ней плечи, грудь — и внезапно перед ним стоит неописуемая красавица. На волосах венок из водорослей, с синего платья стекает морская вода; подходит к герою, кладет ему руку на плечо: «Что призадумался? Не могу ли я помочь беде?» Он ей все рассказал. Она покачала головой. «Очевидно, — говорит, — какой-то бог гневается на тебя, но какой, за что и как его умилостивить — этого не знаю; тут требуется некто поумнее бедной Идофеи». — «Кто же такой?» — спросил Менелай. «Мой отец, Протей». — «Так веди меня к нему, я его умолю». Идофея засмеялась. «Так он тебя и послушается! Нет, тут хитрость нужна. Послушай; возьми с собою трех надежных товарищей и приведи их сюда; тем временем и я пойду за делом».
Исполняя ее волю, Менелай привел с собою трех своих лучших матросов и стал дожидаться появления ласковой нимфы. И действительно, она скоро выплыла вновь из своего подводного терема и принесла с собою четыре моржовых шкуры. «Мой отец, — сказала она, — выйдет скоро сюда из морской глубины, чтобы погреться на солнце со своим стадом моржей. Если он вас признает людьми, то он тотчас скроется, и тогда все погибло. Но я покрою вас этими шкурами, и он вас примет за моржей. Сосчитав свое стадо, он вздремнет; тогда вы набросьтесь на него и держите крепко, крепко. Слышите? Крепко держите и не пускайте, что бы он ни делал, как бы вас ни пугал. Вредить вам он не может, а напугать может: не будьте же трусами!»
С этими словами она надела на каждого моржовую шкуру. Но дело оказалось не очень легким. Очутившись в шкуре морского чудовища, Менелай Один из них в испуге отскочил, но другие, помня слова Идофеи, не выпускали чудовища из рук: они знали, что это превращение было только обманом для глаз, что сил у мнимого льва было не больше, чем у прежнего старика. Видя, что лев не подействовал, Протей вдруг обернулся дельфином, чтобы прыжком в море спастись от врага. Но прыгнуть ему не удалось: веревки его держали за плавники и хвост, а товарищи Менелая вдобавок сели ему один верхом на спину, другой на его плоскую морду. Чтоб избавиться от этих неприятных всадников, Протей стал внезапно гладким змеем, и вначале дело пошло недурно. Оба ахейца покатились на песок, и из веревок ему удалось выскользнуть. Но зато Менелай, схватив его за горло, принялся его так жестоко душить, что он вскоре сник. И вдруг змей расплылся струей воды, которая постепенно стекает по отлогому берегу в море. Но герой не дал себя смутить и этой хитростью: мгновенно он провел пятой глубокую борозду в мягком песке, вода собралась в этой борозде, дальше течь было невозможно. Образовалась обыкновенная лужа; сидят наши пловцы по ее краям и смотрят, что дальше будет. Замутилась лужа, закипела, брызнула фонтаном — а фонтан стал чайкой с расправленными крыльями, готовой вспорхнуть. И это, однако, не удалось: и крылья и ножки чайки оказались в цепких руках ахейцев; как она ни барахталась, а освободиться не могла. Уперлась она в землю и как бы приросла к ней; крылья стали раскидистыми ветвями, и в одно мгновение перед удивленными глазами ахейцев стоял огромный тополь, зеленая вершина которого весело шумела под порывами северного ветра. Это было неприятно; конечно, бежать в этом виде Протею нельзя было, но он мог, если бы пожелал, — взять измором своих противников. «Принеси топор!» — крикнул Менелай одному из товарищей. Тополь, видимо, испугался: он съежился, зашипел и внезапно стал огнем. «Шкурой его!» — крикнул Менелай, и вольный сын эфира под моржовой шкурой, точно в печке, утратил свою прыть и принялся смиренно лизать ее мокрую поверхность. Не понравилось ему это занятие; исчерпав круг своих семи превращений, он опять принял свой прежний вид морского старика. «Вижу, — сказал он угрюмо, — что вас моя негодная дочь научила; говорите, чего вам нужно!» Менелай поставил свой вопрос. «Чем вы богов прогневили? — переспросил Протей. — Тем, что всегда бессмысленно торопитесь. Так вы поступили и под Троей; твой брат говорил тебе, что надо перед отправлением принести жертву бессмертным богам; а у тебя не хватило терпения. Зато он, принесши гекатомбу, уже через несколько дней был на родине; правда, он тут же погиб от руки своей нечестивой жены, но в этом уже боги неповинны. А тебя…» — «Постой, — крикнул Менелай, побледнев, — ты сказал, что мой брат, Агамемнон, погиб от руки своей жены? Как же это случилось?»
И Протей рассказал ему то, что мы уже знаем — о кровавой купели, приготовленной Клитемнестрой в Микенах для вернувшегося мужа, об ее преступном царствовании, о том, как Орест изгнанником растет на чужбине — это было еще до его мести. Затем он продолжал. «И теперь снова, когда вам блеснула надежда на возвращение в Элладу, ты не подумал о том, чтобы принести подобающую жертву бессмертным богам. Вернись же в Египет, исполни свой долг, и тогда ласковый южный ветер направит тебя через Ливийское море к берегам Пелопоннеса».
Менелай последовал совету старца, и его желание исполнилось. Но то, что он услышал о судьбе своего брата, заставило его первым делом отправиться в Микены. Он прибыл туда на следующий день после Орестовой мести; Клитемнестру и Эгисфа он похоронил и учредил временно правящий совет старейшин впредь до очищения и возвращения законного наследника Ореста. Только после этого он вернулся в Спарту, где принял бразды правления из рук престарелого Тиндара. Свою дочь Гермиону он во исполнение данного еще под Троей слова выдал за Неоптолема; об этом браке еще будет рассказано. Вообще его дальнейшая жизнь была мирная и счастливая; дожив до глубокой старости, он, не изведав смерти, был перенесен богами в Елисейские поля, где и наслаждается вечным блаженством с другими любимцами богов.
Но Елена за ним уже туда не последовала: она была ему дана только в земные супруги. Одновременно богами было решено еще в день великого примирения создать и силу выше силы, и красоту выше красоты, создать Ахилла и Елену, дабы возникла великая война и была облегчена обуза Матери-Земли. Эта задача была исполнена; теперь они оба, и сын Пелея и дочь Немезиды, были поселены вместе на Белом острове, что у самого входа в Понт Евксин.
Преследуемый Эриниями своей убитой матери, Орест бессознательно стремился к храму того бога, который подвинул его на его ужасное дело — к Аполлону Дельфийскому. Он вошел под умиротворяющую сень святой обители; Эринии, правда, вошли вместе с ним, но все же они заснули и дали краткую передышку его измученной душе.
Аполлон очистил своего просителя по установленному им же обряду; отныне люди могли безбоязненно общаться с матереубийцей, но покоя это очищение ему не дало: оно смыло бы всякую кровь, но материнскую — нет. «Беги, — сказал ему бог, — не давай усталости одолеть тебя. Они не перестанут тебя преследовать. Беги в Афины, упроси Палладу установить суд над тобой; остальное будет делом ее святой воли».
Орест опять последовал совету Аполлона. Разбуженные мстительным духом Клитемнестры, его мучительницы погнались за ним; они нашли его в Афинах, обнимающим кумир Пал-лады. Богиня вняла его мольбе; она обратилась к Эриниям с вопросом, принимают ли они ее суд. Все Эринии согласились его принять, кроме трех самых озлобленных: Мегеры, Тисифоны и Аллекто. Эти три с тех пор — и особенно первые — стали постоянным олицетворением злобы в женском образе.
Не желая давать Эриниям доступа к святыням своего Акрополя, Паллада свой суд учредила на соседней с ним скале, которая некогда была укреплена амазонками в их войне с Афинами и носила имя Ареопага. Из граждан своего города она назначила двенадцать самых почтенных судьями над Орестом и его преступлением. И этим она на все времена дала людям завет: «В суде лучших из равных себе найдете вы свое оправдание».
Обвинительницами были Эринии; давая почин обычаю, потом неукоснительно соблюдаемому в суде Ареопага, они же и допрашивали обвиняемого. «Убил ты свою мать?» — «Да, убил». — «Нарушил этим общечеловеческий закон?» — «Да, нарушил». Этими необходимыми признаниями две, так сказать, позиции защиты были взяты, фактическая и законная; оставалась третья: «Чем же ты оправдаешь свое преступление?» Если бы он мог ответить: «невольно», или «по принуждению», или «по праву самообороны» — он бы выиграл дело. Но он мог сказать только одно: «Потому что мстил за убитого ею моего отца». И еще был вопрос, признает ли суд это оправдание удовлетворительным.
В эту минуту крайней опасности сам Аполлон явился свидетелем в пользу своего просителя; он заявил, что сам вменил ему в обязанность эту месть. Да, это свидетельство веское; но есть же у человека и нравственный закон, говорящий голосом его совести; может ли приказ, хотя бы и бога, его упразднить?
