В эту минуту крайней опасности сам Аполлон явился свидетелем в пользу своего просителя; он заявил, что сам вменил ему в обязанность эту месть. Да, это свидетельство веское; но есть же у человека и нравственный закон, говорящий голосом его совести; может ли приказ, хотя бы и бога, его упразднить?
Прения были кончены; пришлось судьям подавать свои голоса. При подсчете оказалось, что они разделились поровну: шесть за подсудимого, шесть против него. Как быть? Тогда Паллада объявила, что она присоединяет свой голос к голосам оправдания. И с тех пор и на все времена подсудимый считается оправданным при равенстве поданных за и против него голосов: полагалось, что в таких случаях «голос Паллады» незримо присоединяется к оправдывающим голосам.
После этого суда те Эринии, которые его приняли, должны были отказаться от дальнейшего преследования Ореста: делом Паллады было их умилостивить, чтобы они не направили своего гнева против оправдавшей матереубийцу общины и из гневных «Эриний» обратились для нее в благодетельных «Евменид». Но те три, которые не приняли суда, объявили, что его приговор для них не обязателен и что они не отступаются от своих прав. Пришлось Аполлону и Афине вступить с ними в переговоры; и они пришли к следующему соглашению.
Одного оправдательного приговора мало; нужна искупительная работа, только она может восстановить в душе человека нравственное равновесие, нарушенное его преступлением. Пусть же Аполлон с Афиной назначат Оресту такую искупительную работу; по ее исполнении Эринии дадут ему полную свободу.
И работа была назначена; она должна была состоять в следующем. Есть у дикого народа тавров — по имени которого и ныне названа Таврида — старинный кумир Артемиды, сестры Аполлона, оскверняемый повторяющимися человеческими жертвоприношениями. Артемида тяготится этим омерзительным обрядом; пусть же Орест вызволит оттуда ее кумир и перевезет в Аттику — это и будет ему искупительной работой.
Она была нелегка; чтобы попасть в Тавриду, нужен был прежде всего корабль; такового у несчастного изгнанника и скитальца не было. Но у него был друг, уже знакомый нам Пилад. Он ему и корабль добыл, и сам согласился ему сопутствовать, чтобы ходить за ним — Эринии ведь не перестали его преследовать безумием — и разделить его опасность. И вот корабль был готов, товарищи гребут на своих местах; помчалась эллинская ладья по зеленым волнам, со времени подвига аргонавтов уже хорошо знакомым предприимчивой эллинской молодежи.
Достигши Тавриды, Пилад, руководивший ввиду недужности своего друга всем предприятием, приказал морякам спрятать судно в укромном месте скалистого побережья; сам он с Орестом отправился на предварительную разведку. Храм они нашли; но как из него похитить строго оберегаемый кумир? Орест окончательно пал духом, требование Аполлона показалось ему насмешкой; Пилад старался поддержать бодрое настроение у него и у себя, но и он не мог не видеть, что их задача представляет огромные трудности. В довершение беды с Орестом произошел новый припадок его безумия, во время которого он обращался то к Эриниям, то к матери, то к другу; им не удалось скрыться от местных жителей, они были схвачены и, как иностранцы, доставлены жрице для принесения в жертву Артемиде Таврической.
Жрица справилась у поймавших об их именах; те знали только, что одного звали Пиладом. Она приказала привести обоих. «Ты — Пилад; а тебя как зовут?» — «Несчастным». — «Это — твоя судьба, а не твое имя». — «На что тебе мое имя; кончай свое дело, только поскорее!» Но жрица не торопилась. «Не будет хуже, если ты ответишь на мои вопросы». — «Что же, спрашивай!» И она стала его расспрашивать — про Элладу, про Микены, про судьбу Агамемнона, Клитемнестры, Электры, Ореста… Юноши дивились: откуда у нее это знание, это участие? «Не сама ли ты будешь из тех мест?» — «Ты угадал; и вот мое предложение. Одного из вас… это будешь ты, — сказала она, обращаясь к Оресту, — я освобожу с тем, чтобы он занес мое письмо в Микены». — «Твое предложение прекрасно, — ответил Орест, — но освободить ты должна не меня, а его», — и он указал на Пилад а. Тот долго не соглашался, но Оресту удалось убедить жреца, и она пошла за письмом.
Теперь предстояло последнее — разлука друзей и принесение в жертву Ореста. Жрица вернулась к Пиладу с письмом. «Но ты дашь мне клятву, что доставишь письмо по назначению». — «Согласен; но ты должна считать меня свободным от клятвы в том случае, если я потерплю кораблекрушение и твое письмо станет добычею волн». — «Ты прав; но чтобы ты и в этом случае мог сослужить мне ту важную службу, о которой я тебя прошу, я хочу тебе его прочесть, а ты его запомни».
И она стала читать: «О реет, твоя сестра Ифигения, которую ты считаешь погибшей, жива и ждет твоей помощи, чтобы ты ее освободил от таврического плена и возвратил на родину».
И, смотря на Пилада озабоченными глазами, она заключила: «Ты исполнишь, Пилад, мое поручение?»
— Исполню, Ифигения, и притом тотчас! — с радостной улыбкой ответил юноша и полученное от жрицы письмо передал своему другу: «Вот тебе, Орест, письмо твоей сестры!»
…Радость брата и сестры, признавших друг друга на самом обрыве смерти, не поддается описанию — как не поддается описанию и благодарность обоих Аполлону и Артемиде, приберегших их для этого чудесного свидания. Конечно, задача, поставленная дельфийским богом, этим еще не выполнена; но теперь, когда сама жрица была привлечена к участию, она уже не представляла большой трудности. И прежде чем солнце того дня погрузилось в море, корабль Пилада принял и обоих друзей, и жрицу, и богиню. Эринии покинули многострадального юношу, и он не только Аполлону привез его сестру из варварской Тавриды, но и себе свою.
Дальнейшее было уже сплошной радостью. Ифигения сохранила жреческий сан, для которого ее некогда спасла Артемида, но она служила ей уже в Аттике, и по эллинской, а не по варварской обрядности. Пилад женился на Электре и был с ней так счастлив, как этого заслуживала его преданная, самоотверженная дружба. Орест тоже женился, но на, ком и как — это будет видно из следующего рассказа.
Возвращаемся к моменту, предшествовавшему отплытию ахейского флота от троянского побережья.
Неоптолему при разделе добычи была присуждена в виде почетного дара Андромаха, вдова Гектора — правда, без ее младенца Астианакта, которого ахейцы предали смерти, следуя жестокому правилу, что «глуп, кто, отца умертвив, оставляет нетронутым сына».
Эта потеря сломила ее гордость; она как бы потеряла связь с окружающим миром, ею овладела какая-то тупая покорность, полное равнодушие к тому, что происходило с ней и кругом нее. Кроме Андромахи находился при Неоптолеме еще в качестве пленника ее деверь Елен, пророк Аполлона, пощаженный ахейцами из уважения к его дару. Феникс, воспитатель его отца Ахилла, тоже был в его свите; он был, однако, очень стар и не перенес трудов и лишений обратного пути. Брисеида уже раньше была отправлена к Пелею, как память по его сыне, и услаждала его старость своими, как бы дочерними заботами.
Неоптолем был еще очень молод — и все же ему не удалось сохранить ту чистоту, которая до конца жизни была Уделом его отца. Кровь старца Приама была темным пятном на его совести, и над ним нависло угрожающее слово Аполлона: «Не доживет до старости, кто сам старости жить не дает».
Пока его охраняла своей милостью его бабка, вечно юная дочь Нерея, Фетида; по ее совету он избрал сухой путь на родину, что и спасло его дружину от бури и от евбейских огней. Через равнины Фракии и Македонии, мимо подножия Олимпа и Оссы достиг он Фтии и дворца своего деда Пе-лея. Обрадовался старец своему внуку, которого он теперь впервые увидел; во главе своих победоносных мирмидонян юноша быстро прогнал врагов и, сам правя во Фтии, предоставил деду в полное владение соседний город Фарсал. Андромаху он на первых порах имел при себе, как жену, и прижил с нею сына, Анхиала; но его законной супругой и царицей она, как пленница-варварка, быть не могла.
Свою будущую супругу и царицу своего фтиотского царства он видел в Гермионе, дочери Менелая и Елены. Еще под стенами Трои она была ему обещана ее отцом; но, чтобы ее получить, он должен был дожидаться его возвращения, так как ее деды, у которых она жила, — Тиндар и Леда — ничего об этом обещании не знали. Что же касается самой Гермионы, то фессалийский жених уже потому ее не пленял, что она с давних пор породнила свои девичьи думы с другим человеком, за судьбой которого она тревожно следила; это был Орест. Единственный сын Агамемнона был естественным женихом для единственной дочери Менелая; так это и понимали и признавали деды обоих, Тиндар и Леда. Вполне понятно, что вздохи юной девы получили определенное направление к Криссе под Парнассом, где проводил свои отроческие годы наследник Микен, никогда еще не виденный ею жених. И вот он юношей вернулся в Микены — вернулся для того, чтобы стать матереубийцей. Тиндар с Ледой, родители Клитемнестры, его тогда прокляли; но Гермиона не могла оторвать своего сердца от несчастного, которому рок помимо его воли назначил первым подвигом страшное преступление. Любовь Гермионы незримо сопутствовала Оресту в его скитаниях; теперь, казалось, она более чем когда-либо ему нужна, когда клеймо матереубийства закрывает ему все дома Эллады, кроме родственников.
