– Сейчас будет Москва!
Самолет задрожал. Из кабины пилотов выглянул штурман, прошелся взглядом по пассажирам (вместе с Павлом летели артисты, возвращавшиеся с гастролей по гарнизонам) и предупредил:
– Товарищи, идем на посадку! Боковой ветер сильный. Попрошу никого не вставать и держаться покрепче!
Павел прильнул к иллюминатору, силясь что-либо разглядеть. Внизу замелькали красно-серые островки заводов и поселков, пунктиры железнодорожных и шоссейных дорог. Вскоре, заполняя весь горизонт, стала нарастать серая громада столицы…
«Москва! – Сердце Павла встрепенулось. – Боже мой, Москва… Неужели я дома… Дома…»
После нескольких неприятных минут бешеной тряски самолет приземлился. Сердито посвистывая винтами, он вырулил на стоянку. По проходу рысцой пробежал борт-стрелок и, громыхнув дверцей люка, спустил на землю трап. Павел выходил последним. От волнения он замер на ступеньках, у него даже дыхание перехватило: свершилось то, о чем он мог только мечтать, – после двух десятилетий изгнания он возвращался на Родину.
– Что стоим? В небо опять захотелось? – пошутил за спиной командир экипажа.
Павел смутился и спрыгнул на землю. У самолета, сбившись в кучку, гомонили артисты, кажется, за ними должен был подъехать автобус. Павел оглянулся на провожатого – тот показал глазами на стоявшую в стороне легковушку. «Приятно, черт!» – тщеславно подумал Павел.
Навстречу им уже шел одетый в шинель хмурый старлей.
– Садитесь, – сказал он Ольшевскому, распахнув дверцу. Павел сел на заднее сиденье, по бокам – двое офицеров. Старлей устроился впереди, сопровождающий с ними не поехал.
Крепкие тела так сдавили Павла, что он не мог пошелохнуться. Машина пронеслась по взлетной полосе, не сбавляя скорости, проскочила через контрольно-пропускной пункт и вырулила на широкую дорогу. Офицер, сидевший слева, задернул шторки на окнах.
– Ребята! Я двадцать лет в Москве не был, – взмолился Павел.
Они переглянулись, старлей повернулся и нехотя кивнул. Шторки разъехались, и Павел завертел головой по сторонам.
Москву он представлял совсем не такой, даже если иметь в виду, что она до сих пор оставалась прифронтовым городом. В начале января 1942 года были освобождены Можайск, Верея, Медынь, Киров, Людиново, Сухиничи и ряд других. Ставка требовала завершить разгром основных сил противника. Главнокомандующим западным направлением 1 февраля был назначен генерал армии Жуков. Ожесточенные бои шли в районе Вязьмы.
По сторонам тянулись ветхие заборы, затем – однообразные коробки домов, изредка мелькали уродливые развалины – следы бомбежек. Ближе к центру народу стало побольше, преобладали тулупы и серые армейские шинели, женщины были закутаны в платки, детей почти не встречалось. Бросались в глаза плакаты. Особенно часто встречался один: за спиной женщины в красном грозно щетинились штыки. «Родина-мать зовет», – прочел Павел. Его удивило, что в Москве мало церквей. Он не знал, что по приказу Кагановича большую часть из них снесли в конце тридцатых. Позади осталась просторная площадь, за ней еще одна. Раньше на ней был Страстной монастырь, но теперь и от него не осталось и следа. Сердце Павла болезненно сжалось.
А машина катила и катила дальше по Тверской. Павел читал в харбинских газетах, что в 1932 году она была переименована в улицу Горького. Улица была красивой, ее не портили даже строгие военные одежды. В конце улицы, у громады гостиницы «Москва», последовал плавный поворот налево. Мелькнул Большой театр, Павел не успел его разглядеть, справа осталась гостиница «Метрополь». Еще одна площадь – Лубянка, после смерти Дзержинского в 1926 году ей дали имя главного чекиста Страны Советов. В доме, где теперь находилось ведомство Берии, до революции размещалось страховое общество «Россия». Павел смутно помнил, что раньше в центре площади был фонтан: четыре мальчика, кажется, они олицетворяли собой океаны, поддерживали большую чашу из красного гранита. Что же касается самого дома, построенного к 1900 году по проекту архитекторов Проскурнина и Иванова, то первые чекисты в него переехали в марте 1918-го, когда советское правительство избрало местом своего пребывания Москву. Еще раньше, в декабре 1918 года, все частные страховые компании, в том числе и «Россия», были ликвидированы, а их имущество национализировано. Но Павел, разумеется, ничего этого не знал, как и не знал того, что во внутреннем дворе дома номер два на Лубянке еще с 1920 года функционировала внутренняя тюрьма, обустроенная с «комфортом»: заключенных выводили на прогулку прямо на крышу, а поднимали их туда на специальных лифтах, но когда в стране заработал конвейер смерти, о комфорте уже никто не думал – какие тем прогулки, забита была не только внутренняя тюрьма, но и сырые подвалы, облюбованные крысами.
Молодой человек с нетерпением ждал встречи с теми, кто все эти годы направлял его работу, и не только его, но и работу его отца.
Машина остановилась у неприметного подъезда. Первым вышел офицер, сидевший справа. Другой, обежав машину, остановился рядом с ним. Павел не придал этому значения, ступив на мостовую, он зажмурился. Глаза слепил снег. Над головой кружили снежинки, попадая за ворот, они прохладными струйками щекотали шею. Павел дышал полной грудью и не мог насладиться – это был воздух его безмятежного детства. Он все еще не мог поверить, что находится в Москве. Долгие годы его жизнь висела на волоске, но теперь весь этот кошмар – полицейские ищейки, Дулепов, Сасо, страх быть разоблаченным – остался в прошлом. Он был в Москве, в самом центре.
«Отец, я дома, дома!» – хотелось крикнуть Павлу во весь голос.
– А ну пошли! – прозвучал над ухом требовательный окрик.
Павел впервые с недоумением посмотрел на старлея. «Какие неприятные, холодные глаза», – подумал он, и сердце его неприятно кольнуло.
Старлей дернул за ручку, и дверь жалобно скрипнула.
«Петли подмерзли», – отметил про себя Павел и шагнул в темный тамбур.
В тамбуре старлей нашарил в стене кнопку и с выражением брезгливости на гладко выбритой физиономии ткнул в нее пальцем. В забранном решеткой оконце тут же возникло чье-то лицо. Старлей подался к нему и что-то тихо сказал. В ответ глухо лязгнул засов, дверь открылась, и они все вчетвером прошли во второй тамбур. Здесь их встретил дежурный в чине капитана. Цепким, наметанным взглядом он прошелся по Павлу, затем придирчиво изучил протянутую старлеем бумагу и приказал:
– Ольшевский, следуйте за мной!
Павел недоумевал, встреча в Москве разительно отличалась от встречи в Хабаровске. В душе он рассчитывал совсем на другой прием. Строгость казалась излишней, равнодушие спутников убивало, к нему они относились, как к вещи. И все же он по-прежнему до конца не понимал, что с ним произошло. Он шел и шел по бесконечному коридору. Перед глазами покачивалась широкая спина дежурного, туго перепоясанная ремнями, сзади жарко дышал в затылок мальчишка-сержант. И все это – в полном молчании, убивавшем больше всего.
Они вошли в овальный зал, в который выходило четыре одинаковые двери, выкрашенные в коричневый цвет. Перед одной из них капитан остановился, распахнул настежь и приказал:
– Заходите!
Павел переступил порог и растерялся. Каменный мешок, в котором кроме широкого топчана, двух грубо сколоченных табуреток, простого стола и умывальника в дальнем углу ничего не было, заливал нестерпимо яркий свет.
«Неужели это кабинет руководителя, который направлял нашу работу?» – пришла в голову глупая мысль.
И тут он догадался: тюрьма!
Боже мой, за что? Почему?!
Грохот двери заставил его обернуться. На пороге возникла фигура в белом халате с завязками на спине, в свете лампы зловеще блеснули стекляшки очков.
– За что?! Я… – вырвался из груди Павла крик.
– Молчать! – стеганул окрик очкарика, и за его спиной вырос охранник.
– Ольшевский, вы арестованы! Раздевайтесь! – донеслось до Павла как сквозь вату.
Непослушными руками он стянул с себя пальто и пиджак. Но этого оказалось мало, по проказу очкарика ему пришлось снять с себя все. Стыдливо прикрываясь, он наблюдал за тем, как копаются в его одежде. Цепкие пальцы ловко выворачивали наизнанку карманы, прощупывали складки и швы, тонкое лезвие вспороло воротник пальто и подкладку на шапке. Потом очкастый взялся за него самого. Шершавые, как наждак, ладони прошлись по телу, не пропустив ни одного шрама. Очкастый не поленился заглянуть даже в рот и простучать крохотным молоточком каждый зуб, очевидно, выискивая «улики». Результаты осмотра были занесены в протокол. Когда это унижение закончилось, снова пришел дежурный.
– На выход! Руки за спину! В разговор не вступать! – звучали отрывистые команды. Подчиняясь им, Павел шел по коридору.
– Стоять! Лицом к стене! – очередной окрик загнал его в нишу.
Он послушно остановился, успев скосить глаза в сторону, откуда доносился звук тяжелых шагов. Увиденное поразило его. Вели заключенного. Лицо его напоминало один сплошной синяк. Правый глаз заплыл и превратился в узкую щель, из рассеченной губы сочилась кровь. Когда его хриплое, прерывистое дыхание затихло, они двинулись дальше.
