— Ты, однако, очень мил сегодня, Иоганн, — улыбаясь, сказала Марфа Ивановна.
Остерман поцеловал ее руку.
— Ну что ж, я попытаюсь. Я сегодня же повидаю Прасковью Юрьевну (Прасковья Юрьевна, сестра фельдмаршала, была замужем за генерал-поручиком Семеном Андреевичем Салтыковым). Постараюсь повидать и Авдотью Ивановну Чернышеву, — сказала Марфа Ивановна. — Может быть, это и не так трудно, — с хитрой улыбкой добавила она.
— О, женщины — великое орудие дипломатии, — улыбнулся Остерман, снова целуя руку жены.
Марфа Ивановна даже не спросила у мужа о содержании письма. Он вообще не любил никаких расспросов, а она привыкла к тому, что он вечно был окружен тайнами, и считала их неизбежными при его положении вице-канцлера.
Настроение молодежи, так весело и радостно сопровождавшей Анну из Митавы, как императрицу великой страны, заметно изменилось. Странным и непонятным казалось им положение императрицы. Что это значит? Императрица в плену, она плачет, тоскует. Они сами тоже под каким-то надзором, словно в тюрьме. Неотступной тенью следует за государыней этот гордый, самовластный князь. Он даже остановился в этом дворце, предоставленном императрице. Изящный, самоуверенный, всегда сдержанный и остроумный, очаровательный собеседник, он мягко и настойчиво держит в своих руках всю власть. Он распоряжается караулами, он допускает или не допускает, по своей воле, к императрице ее родных, друзей, даже ее сестер и царевну Елизавету. Со своей неизменной улыбкой он, как тюремщик, присутствует при всяком свидании, разрешенном им. Дворец окружен солдатами, на всех окрестных улицах и по дороге в Москву — военные посты. Он говорит, что это почетный караул. Но для почетного караула их слишком много. Все челобитные, присылаемые на имя императрицы, направляются к нему. Он разбирает их, кладет резолюции и уже потом докладывает императрице все, что найдет нужным. А она со всем соглашается. Он не позволяет им съездить в Москву.
Что же это?
При дворе герцогини Курляндской они привыкли думать, что император российский всемогущ. Что власть его простирается, грозная и могучая, не только над его необъятной империей, но даже чуждые народы уважают его волю. И вот…
Молодой Артур глубоко задумывался, баронесса Юлиана фон Оттомар притихла, его сестра тоже. Право, им свободнее жилось при курляндском дворе.
Маленькая Юлиана грустила еще потому, что несколько дней не видела князя Шастунова.
Ариальд, как мышь, обегал каждый угол дворца, узнал всех лакеев и слуг, включительно до судомойки, знакомился с солдатами, разведывал от них, что происходит в Москве, и с запасом новостей и сплетен являлся по вечерам в комнату фрейлин и передавал все, что успевал узнать за день.
Авессалом поселился в каморке наверху, и эта теплая, но тесная каморка казалась ему раем по сравнению с сырым и темным подвалом в митавском доме герцогини.
Он был «без языка», так как не знал почти ни одного слова по-русски, но к его мрачной и вместе с тем жалкой фигуре скоро привыкла прислуга. Его приход на кухню всегда встречался веселым смехом и шутками, которых он, конечно, не понимал. Седой повар в белом колпаке дружески ударял его по горбу и при радостном хохоте дворни говорил с ласковой улыбкой:
— Ну, чертова кукла, заморский урод, садись — лопай!
Авессалом чувствовал, что над ним смеются, но нисколько не оскорблялся, так как видел под этими шутками человеческое отношение к себе, к чему он не привык в Митаве. Его кормили и поили как на убой. За это он строил уморительные гримасы, ходил на руках, кувыркался колесом, сохраняя свой мрачный вид. Дворня хохотала до упаду.
С упорством и настойчивостью он стремился ознакомиться с русским языком и уже через несколько дней начал кое-что понимать и говорить, забавно коверкая слова. Его охотно все учили языку, до такой степени смешно произносил он русские слова.
Ариальд, вообще знакомый с русским языком, за несколько дней так усовершенствовался в нем, что довольно бегло объяснялся. Но ему тоже было скучно. Он хоть пешком добежал бы до Москвы — посмотреть этот сказочный, роскошный город, где, как он слышал, так много храмов с золотыми куполами, роскошные дворцы царей и вельмож, где есть пушка, в которую он легко мог бы влезть, и такой колокол, какого нет во всем мире. Но он не смел и заикнуться о своем желании.
Из углового окна комнаты фрейлин была видна дорога в Москву. У этого окна любила стоять Юлиана и смотреть на эту снежную дорогу. Неясные чувства волновали ее. Не покажется ли знакомая фигура на горячем коне? Она ревниво таила свои чувства. Так и в это утро — она стояла у окна, с тоской и ожиданием глядя на далекий белый путь.
Вот показалась карета, за ней одиночные сани, потом верховой.
— Едут, едут! — радостно вскричала она.
— Кто, кто едет? — спросила Адель, подбегая к окну. — Ну да это, наверное, сестры императрицы, — сказала она, приглядевшись. — И принцесса Елизавета… А за ними…
— Князь Шастунов, — быстро проговорила, вся вспыхнув, Юлиана.
Адель весело взглянула на нее.
— Ого, Юлиана, какая ты зоркая, — смеясь, сказала она.
Юлиана покраснела еще больше.
— Ты бы еще дальше узнала поручика Макшеева, — ответила она.
И обе девушки громко рассмеялись. Всякий приезд чужих людей развлекал их.
— Ну, Адель, скорее одевайся, — торопливо проговорила Юлиана. — Нас, наверное, призовут.
Молодые девушки, хотя и были одеты, торопливо бросились к зеркалу поправлять прически и проверить туалет.
Через несколько минут в комнату влетел Ариальд.
— Приехали, приехали, — кричал он. — Идите вниз! Ее высочество герцогиня Мекленбургская, принцессы Прасковья и Елизавета, да еще какие-то две! Да наш князь!
«Нашим князем» маленький Ариальд называл Шастунова, как, впрочем, звали его и остальные в этом маленьком кружке.
— Баронесса Юлиана, — воскликнул он. — Побелитесь, вы красны как мак!
— Дрянной мальчишка, — полусердито закричала Юлиана. — Я выдеру тебя за уши!
— А я пожалуюсь князю, — крикнул Ариальд, убегая.
Внизу прибывших женщин встретил Василий Лукич. Шастунов прямо прошел в дежурную комнату сменить караульного офицера.
— Императрица рада будет увидеть ваши высочества. Ее величество несколько расстроена. Она до сих пор печалуется о преждевременной кончине своего августейшего племянника. Но император уже погребен, и живые должны думать о живом. Императрице будет отрадно встретить своих близких.
За царевнами безмолвно и печально стояла Анна Гавриловна с дочерью. Траурное платье выделяло бледность лица Маши. Она похудела, глаза ее были красны от слез. Их присутствие не нравилось Василию Лукичу, но он ничего не мог поделать. Они явились под слишком могущественной охраной, чтобы он мог решиться удалить их. Притом Анна Гавриловна была дочерью канцлера, ссориться с которым не входило в планы Василия Лукича.
Он быстро взвесил все это в уме и почтительно, низко поклонился Ягужинской. Она едва кивнула головой.
Василий Лукич пристально взглянул на нее и чуть заметно пожал плечами, как будто хотел сказать: «Я знаю, зачем вы пришли, но никто не в силах помочь вам».
Он проводил гостей в маленькую приемную и поспешил доложить императрице. Через несколько минут два камер-юнкера широко распахнули двери, Василий Лукич громко произнес:
— Ее величество императрица!
И в сопровождении своих фрейлин и маленького Ариальда, поддерживавшего длинный трен ее платья, вошла Анна. Принцессы почтительно встали.
Прошло едва несколько дней, как они встречали императрицу во Всесвятском, но и за эти дни Анна побледнела и осунулась еще больше. В глазах горел мрачный огонь, губы были плотно сжаты.
— Здравствуйте, сестрицы, — приветливо, но без улыбки сказала она, целуя сестер. — А! И ты, Анна Гавриловна, — добавила она, заметив Ягужинскую. — А это кто, дочь твоя?
— Дочь, ваше величество, — едва сдерживая слезы, ответила Анна Гавриловна. — Маша.
— Я ее еще не видела, — продолжала милостиво Анна, протягивая руку Маше. — Поди сюда, красавица.
Маша порывисто бросилась вперед, прильнув к руке императрицы, и вдруг с громким рыданием упала на колени. Траурный креп ее расстилался по полу, из-под черного головного убора выбивались полураспущенные темно-русые косы.
Сердобольная Прасковья Ивановна с глазами, полными слез, отвернулась к окну. Анна Гавриловна плакала, закрыв лицо руками. Юлиана и Адель казались растроганными. Елизавета нервно теребила в руках платок. Лицо герцогини Мекленбургской приняло суровое выражение, и она бросала негодующие взгляды на Василия Лукича, пораженного этой сценой.
Глаза Анны сверкнули.
