Сердобольная Прасковья Ивановна с глазами, полными слез, отвернулась к окну. Анна Гавриловна плакала, закрыв лицо руками. Юлиана и Адель казались растроганными. Елизавета нервно теребила в руках платок. Лицо герцогини Мекленбургской приняло суровое выражение, и она бросала негодующие взгляды на Василия Лукича, пораженного этой сценой.
Глаза Анны сверкнули.
— Встань, встань, — торопливо сказала она.
Но Маша рыдала все громче и говорила прерывающимся голосом:
— Ваше величество… Отец… в тюрьме… безвинно… Он верный слуга ваш и вашего дяди еще… Он… ничего… Смилостивитесь, государыня… Вы такая добрая…
Анна побледнела еще больше, и на мгновение ее глаза с такой угрозой остановились на Василии Лукиче, что он растерялся. Но сейчас же овладел собою и, стараясь поднять Машу, произнес:
— Ее величеству известно ваше дело. Вы напрасно заставляете страдать сердце государыни. Ее величество не может пока ничего сделать для вас.
Маша с отвращением оттолкнула его руку и прижалась лицом к складкам платья Анны.
— Императрица еще не сказала своего слова, — своим резким, грубоватым голосом произнесла Екатерина, злыми глазами в упор смотря на Василия Лукича.
— Встань, Маша, — настойчиво повторила Анна. — Послушай, милая девушка, — начала она, опускаясь в кресло. — Скажи своему дедушке, канцлеру, чтобы он сегодня же приехал ко мне, я поговорю с ним. Василий Лукич, — продолжала она, не глядя на князя, — я хочу, чтобы к графу Павлу Ивановичу в его заключении относились с должным уважением, без излишнего утеснения. Я хочу, чтобы Верховный совет незамедлительно рассмотрел его дело и представил нам о сем.
В ее тоне слышались повелительные ноты.
— Верховный тайный совет представит вашему величеству в свое время сентенцию, — ответил, кланяясь, Василий Лукич.
Он видел, что императрица раздражена, но все же своими словами дал понять, что приговор произнесет Верховный совет и только представит о сем императрице, как о совершившемся факте. Василий Лукич с умыслом не прибавил слов «на благоусмотрение» или «на утверждение», подчеркивая этим полную самостоятельность совета.
И это поняли все, кроме Маши, которую очень ободрили ласковость императрицы и ее слова. С просиявшим лицом она снова горячо поцеловала руку императрицы.
Анна сидела угрюмо, закусив губу.
Юлиана и Адель, не понимая слов, видели только, что эта миловидная, такая еще юная девушка сперва горько плакала, видимо, о чем-то просила, а потом стала радостной. Значит, императрица удовлетворила ее просьбу. И они из-за плеча императрицы ласково улыбались и кивали головой Маше. Маша тоже радостно улыбалась им в ответ.
Василий Лукич, уже вполне овладевший собой, почтительно стоял в стороне, нисколько не собираясь уходить, чтобы не оставить императрицу с сестрами.
Он даже был доволен разыгравшейся сценой. На первую властную попытку Анны показать себя самостоятельной он сумел ответить и указать ей, в присутствии ее сестер, что она ничего не может сделать помимо Верховного совета.
Чтобы рассеять тяжелое впечатление, сестры расспрашивали императрицу, когда она предполагает совершить свой вход в Москву. Будет ли на этот день снят траур?
Вопрос о въезде в Москву был уже решен верховниками помимо Анны. Они торопились скорее покончить со всякими церемониями, чтобы в Москве, в присутствии самой императрицы, привести народ и войска к присяге, которой они придавали величайшее значение, и хотели окружить ее возможной торжественностью и как бы санкционировать присутствием императрицы.
Текст присяги был наконец выработан. В нем были исключены слова «самодержавнейшей», и присяга приносилась «государыне и государству».
Анна вяло отвечала на расспросы. Екатерина низко наклонилась к ней и говорила:
— Ты что-то побледнела, сестрица, вот приедешь в Москву — отдохнешь.
Она уронила платок и прежде, чем кто-нибудь успел сделать движение поднять его, поспешно наклонилась и быстро шепнула:
— Там верные друзья, жди.
Вялое лицо Анны оживилось, и она украдкой взглянула на сестру. Герцогиня чуть заметно кивнула головой и непринужденно продолжала:
— Вчера был у меня князь Алексей Михайлович. Хочет просить твоего позволения представить тебе дочь свою Варвару. И дочь же у него! Первая красавица в Москве. Потом заезжал фельдмаршал Иван Юрьевич…
Анна становилась внимательнее.
— Ждут тебя, очень все ждут на Москве.
— Да, сестрица, — сказала Елизавета, не понимавшая тайного смысла слов Екатерины. — Уж очень мы истомились в печалях…
— А тебе, чай, уж и потанцевать захотелось? Ты ведь больно охоча до танцев, — произнесла Анна, не без некоторой враждебности глядя на цветущее, прекрасное лицо юной цесаревны. — Поспеешь еще.
Елизавета вся вспыхнула.
— Что вы, сестрица, — ответила Елизавета. — Я не к тому. Где о танцах думать! Только было все так тревожно да смутно. Все равно потерянные ходили.
— И взаправду, Аннушка, — лениво сказала Прасковья. — Жили мы как в крепости какой…
Василий Лукич внимательно слушал эти разговоры. Ему не нравилась герцогиня Екатерина. Она открыто, где только могла, выказывала свою ненависть верховникам. Она была резка и решительна, и ее присутствие было особенно неприятно князю. Он видел настроение Анны, враждебное, хотя и угнетенное, сам устал за эти дни, неся свои нелегкие обязанности, оберегая императрицу от всякого постороннего влияния и неусыпно наблюдая за каждым ее шагом. Он насильно, вопреки видимому нежеланию Анны, жил во дворце под тем предлогом, что, как начальник дворцовых караулов, он отвечает за покой и безопасность императрицы. Но в душе ему не нравилась роль тюремщика. «Поскорее бы все кончилось, — думал он. — Поскорее бы в Москву! Будет принесена присяга, все пойдет тогда обычным порядком. Кончится неопределенность, смирятся враги, и сама императрица покорится своему положению государыни, которая царствует, но не управляет».
Императрица, несколько ободренная намеками сестер, пригласила гостей к столу. Все оживились, особенно цесаревна Елизавета, большая любительница покушать. Одна только Анна Гавриловна сохраняла на лице скорбное выражение. Анна приказала пригласить к столу дежурного офицера. Это она с приезда во Всесвятское делала каждый день. В ней говорил инстинктивный расчет, что этой высокой честью она привлечет на свою сторону не одного офицера. И расчет этот был в значительной степени верен. Кроме того, раза два она подносила собственноручно караульным солдатам по чарке вина, а так как почти все гвардейские солдаты были из зажиточных дворян, то этим она располагала к себе отчасти служилое шляхетство.
Все это не нравилось Василию Лукичу, но было трудно, даже невозможно помешать императрице выражать свое благоволение отдельным лицам, особенно дворцовой гвардии, тем более что даже по проекту Дмитрия Михайловича Голицына императрице предоставлялась полная власть над отрядом гвардии, назначенным для ее личной охраны и охраны ее дворца.
Велика была радость Юлианы, когда дежурным оказался князь Арсений Кириллович. Судьба явно покровительствовала в этот день молодой девушке. За столом Шастунов оказался соседом. Под влиянием своего личного счастья он был весел, оживлен, насколько это допускало присутствие императрицы, внимателен, почти нежен к Юлиане. Бедная Юлиана чувствовала себя бесконечно счастливой.
Под влиянием крепкого сладкого венгерского вина, медов и гданьской водки гостьи императрицы заметно оживились. Сама Анна ничего не пила, но ее сестры с удовольствием пригубили и вина, и меду, не говоря уже о принцессе Елизавете. Та каждый кусочек запивала глотком вина. Ее прекрасное лицо разгорелось. Она смеялась, угощала своих сестриц и совсем не походила на женщину, к которой еще так недавно был до такой степени близок трон, что, казалось, ей только стоило протянуть руку, чтобы взять корону.
Анна и не видела сейчас в ней соперницы власти; ее сердце больнее уязвляла молодость цесаревны, и она невольно вспоминала свою печальную молодость. Несколько раз под влиянием ревнивой тоски она враждебно взглядывала на Елизавету.
Всегда несколько сонная Прасковья Ивановна оживилась и благосклонно слушала сидевшего рядом Василия Лукича.
На конце стола Шастунов что-то весело вполголоса рассказывал Юлиане, и та, оживленная и радостная, закрывая рот платком, едва сдерживалась от смеха. Ариальд, стоя за креслом императрицы, строил уморительные гримасы и подмигивал на Юлиану.
Несколько раз Анна бросала милостивые взоры на этот молодой угол стола. Она привыкла к своим «девкам», как она называла фрейлин. Кроме того, теперь, при ее настроении, ей особенно дорого было всякое воспоминание о Митаве, а эти девушки напоминали ей многое.
