Лина ТриЭС - Третья истина

— Как я могу спать, когда вы тут кричите про погоду и руками размахиваете! — обиженно сказала Саша, опасаясь вместе с тем, что и это вдруг прекратится.

— Д-а-а… — Виконт вздохнул. — Итак, Италия, конец шестнадцатого века. Колыбель Возрождения, она стала ареной варварских войн. Кризис, упадок, искусство не движется в развитии. Леонардо, Микеланджело, Рафаэль, Джорджоне, Тициан — боги, идолы. Новых гениев быть не может. Это мнение знатоков. Эпигонство — если не прогресс, то покой, повторение пройденного, как ты любишь говорить, Александрин. Но есть и другое слово в искусстве — «маньеризм»— вычурность, фальшь, изломанность. Это — реакция. Шаг назад от истины. Поняла? Хорошо поняла? А теперь… отвлекись от всего этого. Представь. Рим. Ночь. Дымные факелы, смутные тени, широкие плащи. Вдруг ссора, шум, лязг оружия. Центр столкновения — невысокий, большеглазый смуглый юноша, пожалуй, немного женственный. Но не в движениях, нет, только внешне. Он ловок, силен… Лучший образец итальянской красоты. Кровь, падают тела. Не пугайся, это не наш герой. Он пока победитель. Обидчики наказаны, но снова и снова они будут травить его, доводить до исступления. Его ненавидят. Преследуют. За что? Кто он — государственный преступник? Вор? Политик? Инквизитор? Нет, создатель прекрасного, художник. Микеланджелло Меризи да Караваджо.

Глаза Саши разгорались все больше с каждой минутой. Только бы не перестал внезапно, это он тоже умеет: «заболтался, достаточно на сегодня». Но Виконт, видимо, увлекся сам. Он говорил так, словно был с Караваджо рядом в скитаниях по Сицилии и Мальте, бежал из мальтийской темницы, оборонялся от наемных убийц Варейса в Порт Эрколе. Караваджо— бунтарь и мятежник от живописи, первый художник-реалист мира, тот, кому поклонялся Рубенс и которого не поняли до конца и много столетий спустя. Саша воспринимала эту необыкновенную фигуру через своего друга-рассказчика и потому понимала и оправдывала в нем все: и чрезмерно болезненное самолюбие, и вспыльчивость, принесшую ему скандальную славу авантюриста. Где-то прокричал петух, но Виконт продолжал, не прислушиваясь:

— …и ощущение, пусть в последний раз, полноты жизни… А после — «Давид с головой Голиафа». Может быть, тебе доведется увидеть эту картину — разгляди в ней сознание неотвратимости судьбы.

Он взглянул на разгоряченную вконец Сашу. Она стояла на коленях, прижимая скрещенные руки к груди, и прерывисто дышала.

— В самом деле, машу руками, кричу, как ты можешь спать? Спокойной ночи.

Виконт неслышно спрыгнул с печи. Саша умоляюще зашептала, чтобы он вернулся и поговорил еще, не оставлял ее переживать рассказ одну, объяснил что-нибудь. Но снизу раздалось:

— Спи-спи.

И Саше не осталось ничего, как уткнуться горячим лицом в тюфячок.

— … Хватит! Это последний раз. Доиграем и пойдем на главную улицу, если эту кривульку можно назвать так. Может, сами договоримся о бричке. Я тебе говорю, мы так ехали, и было очень хорошо. Нельзя, чтобы Виконт один все время бегал по делам. Шестой день пропуска достать не можем! Или мы иждивенцы?

— Да кидай ты, Сашка! Будь те молоть. Чо томишь? Проигрываешь и хочешь мне башку задурить!

— Она у тебя давно задуренная!

— Че? А сам что ли лучше? Трус, трусишка, Сашец! Шелбанов испугался?

— У нас щелчки неравноценные. Несправедливо!

— Эт точно. Мне твои вроде комариных жиганий, а тебе мой — гроб и крест!

— Чего хвастаешь, объясни мне? Лучше воды принеси.

— Ты нет-нет, да забалабонишь тютелька в тютельку, как Викентий. Ты ему что, впрямь родня?

— А ты думал!

— Еще думать про тя. Че у Лехи, других делов нет? На те воды, хоть все ведро дуй на здоровьишко, братышок-михрютка!

— Сам ты хрютка эта самая! За воду — спасибо. Ну, теперь, пошли.

Вот уж не думала Саша, что будет знать каждую улочку, каждый поворот в какой-то Балаклее. Она и вообще не подозревала, что город с таким названием существует. А вот, поди ж, почти неделю гуляет по этим закоулкам. Одна или с Лехой. Только на «главную» улицу идет впервые. Уж очень неприятно на каждом шагу натыкаться на серые шинели. Виконт, к огорчению Саши, дома почти не появляется. Зайдет раз в сутки, выложит новости насчет добычи пропусков и вещественные результаты обменных операций, пошутит со всеми и снова пропадает. Бабу Капу он переместил к Саше, Леху — в бабушкину комнату, сам тоже укладывается там поспать несколько часов, не соблюдая дня и ночи. Никогда с ними не ест. Саша беспокоится. А вдруг он голодает, отдавая им последнее? Он кормит Леху так естественно, как будто тот и в самом деле член семьи. Не очень похоже, что сам голодный, хотя, вдруг Виконт просто очень выносливый? …Правда, именно он со смехом доказывал недавно, что чем сильнее мужчина, тем больше страдает от голода. И добавил, что, судя по аппетиту, лично он — Голиаф. Но ходит не страдающий, а довольно веселый. Забегая к бабе Капе, рассказывает смешные истории, дарит подарки. Один раз Капитолине Карповне — красивый вязаный широкий шарф, в другой раз Лехе — жилетку, тоже вязаную. Саша пошутила, что теперь ее черед, а Виконт не особенно шутливо ответил, что она и он обойдутся своими вещами. Видно, рассердился, что она напрашивалась на подарок…

— Ну, че примолк? Лягуху из ведра глотанул? Скучно же!

— Леха, а у тебя какая цель путешествия?

— Че? Цель?

— Да, мы с Виконтом, например, пробираемся в Петроград, это наша Родина, в другом месте мы жить не можем, а ты?

— И я, знамо дело. Ишь, хитрованец. Он в Петроград, а Лехе — дырка от баранки? В Петроград и точка!

— Ты же в Харьков хотел?

— Без трепа, пока гада не гробанем, — из Харькова ни ногой! Викентий, хоть и помалкивает, а насчет паразиту вязы свернуть, во тебе головешку на отрез, одобряет на все сто! Во! Викентий, чо? Сазан вареный? Не! У него кровь— похлебка огневая!

— Это у тебя кровь — похлебка!

— А че? И у меня с огня. Тот гад и не смекнул, с кем связался, когда нас обоѝх в подозрительные записал! Мы воедино с Викентием такого наворочаем! Мы и этого плюгавца, что суп с задержкой принес, кочевряжился, обработаем в отбивную. Жадоба! А вот же его хибара! Да я прям щас!

Саша не успела удержать раззадоренного собственной похвальбой Алексея, и кусок булыжника полетел в окно трактира, около которого они, оказывается, и находились.

— Леха, у тебя есть голова на плечах? Нас же сейчас — в каталажку!

— Кого? Леху в каталажку? Да с братышком? А ну, подходи, кому жисть в тягость!

Из трактира выскочил упомянутый «плюгавец», а вернее, просто мужчина небольшого роста и в ужасе начал наскакивать на мощную Лехину фигуру:

— Платіть! За скло! А ну швидко! Я зараз поліцію покличу![66]

Леха, поразмыслив, сгреб его и привесил за воротник на ближайший сучок:

— Во, отсель голоси взаместо колокола, а то людям не слышно!

Вокруг незаметно собралось порядочно народа. Немцев и полиции, к счастью, поблизости не оказалось. Через несколько минут лицо у трактирщика посинело, так как Леха не подпускал к нему добровольных спасателей. Но вскоре его самого одолел приступ великодушия, и он широким жестом скинул неприятеля на снег. Однако стойкого трактирщика подвешивание на дереве не сломило — Вбивці, злодії, шахраї! Люди, чого дивитесь, бийте їх, тепер не ті часи — порядних громити![67]

Саша не выдержала:

— Бессовестный человек, вас самого били? Что подстрекаете?

— Кроши его, Сашка!

И Саше в ответ на попытку хозяина схватить ее за полушубок, действительно пришлось перейти к действию кулаками. Ее большой друг помочь не мог. Двое из зрителей, вняв призывам понесшего ущерб трактирщика, пошли на Леху, и он отпускал тычок хозяину только в промежутках, когда один из его противников падал, а другой еще не успел подняться. Дело приближалось ко всеобщей свалке, кто-то уже помогал Саше лупцевать хозяина, а кто-то — поддерживал двоих лехиных противников. Саше способствовало в ее правом деле то, что она обладала необыкновенной подвижностью и изворотливостью. Хозяину не удавалось нанести ей ни малейшего вреда. Её отбросило в сугроб, но она вскочила, снова нацеливаясь на хозяина. Дверь дома заскрипела. Саша мельком свирепо глянула туда. Неужели еще подмога хозяину? Но, к ее несказанному удивлению, из дома вышел Виконт. Саша, по инерции отпускавшая тумаки хозяину, почувствовала, что ее схватили поперек туловища и посадили в тот же сугроб:

— Остынь, хулиган!

После этого Виконт вытянул из кучи Леху и с чувством обратился к нему:

— Алексей, немедленно прочь отсюда, чтобы я вас больше здесь не видел!

Леха пытался объяснить ему, что они били этого живоглота поделом. Но тут завопил сам живоглот, ободренный усмирением атакующих: