— Почему русские князья пришли с таким большим войском? — ухмыльнувшись повел он речь после коротких приветствий, хоть и с особенным выговором, но русским языком.
И пока Святослав, собираясь сказать что-либо дерзкое, но вместе с тем емкое, подбирал разящие слова, Свенельд ответил тархану:
— Нашим дозорным почудилось, будто на нас идут враги. Но вместо врагов… мы встретили старых, значит, друзей, и-и… чего лучше.
— А я вот не могу говорить, как это у вас говорят, — любо-дорого, — продолжал чваниться хазарский управитель, неловко ерзая в седле, поскольку его маленькое слабое тело, по всей видимости, жестоко страдало от взваленного на него железа. — Иисус — великий каган Хазарии и мой мэлэх Иосиф очень недовольны тем, сколько черных лисиц, сколько хороших мечей вы присылаете в Итиль. И как вскоре вы присылаете. Еще нам нужны разные мастера, мальчики и прислужницы. Их тоже мало. Мэлэх очень недоволен. Иисус тоже недоволен.
Теперь уж всем стало ясно, что пригнанный сюда этот огромный отряд железной конницы должен был напомнить неприлежным данникам, с чем им предстоит встретиться, в случае, ежели вздумают упорствовать в своей нерадивости. Безусловно, это ими и были посланы в Киев люди распространить для пущего впечатления слух о враждебном настрое близко подошедшей к городу хазарской силы.
Святославу впервые случалось присутствовать при переговорах с хазарами, и потому он не торопился поднять голос, внимательно изучая броню хазар. У его воев и шлемы-то были не у всех, а что касается железной одежи, так разве что у трети имелся кольчужный доспех. Зато русский конник был значительно подвижнее… И Святослав невольно прикидывал, что эту орду здесь сейчас вполне можно было бы разворотить: с правой стороны лежит широкое болото, и хазары туда не смогут сунуться; войско можно выстроить прямой линией, и на левый его край бросить лучших, поскольку правый защищен болотом; если запереть здесь хазарскую конницу, отягченную железными панцирями, и толкнуть в топь…
— Ну что ты, уважаемый, — голос Свенельда прозвучал непривычно ласково, — видно, какая-то неуправка вышла. Как раз ближайшими днями мы собирались отправить в Итиль наше посольство, а вместе с ним много векши[385], лис, турьи рога, серебряными узорами окованные, и даже такие лечебные камни, которые сновидения отгоняют…
Такого болезненного позора Святославу еще никогда в жизни испытывать не доводилось, нет, он, разумеется, знал о дани, посылаемой хазарскому джинсу, но не мог и вообразить какую меру унижения к драгоценному барахлу готовы были присовокуплять люди, чьи шрамы (теперь затекшие жиром) будили в его сердце с младенчеких лет одно только высочайшее почтение. И ради чего было уничижаться?! Ради кисельного покоя? Будто и не витязи они, которым все равно рано или поздно предстоит умереть на ратном поле, поскольку другой судьбы и не может существовать для того, кому назначен всеблагим Родом княжеский труд. И вот славные богатыри отводят от его вопрошающе-изумленных глаз приниженные змеистые взоры, всякий раз утекающие куда-то под копыта коней.
Тем временем разговор меж Свенельдом и хазарским евреем продолжался.
— И серебро, и камни — это очень хорошо, — на выпяченных влажных губах тархана пузырились и лопались медленные слова, — но нам нужны люди. У вашего народа так много рабочих людей. Если их станет немножечко меньше, вы не останетесь голодными.
— Но как же так? — отвечал Волелюб. — Мы им не дозволяем держать в домах копья, мечи и луки, но мотыги и топоры всегда остается при них. Да и огниво у каждого есть.
Тархан не был доволен этими словами:
— Но мы не можем всегда ждать, когда вы из очередного побоища приведете степняков или когда кто-то там у вас законы переступит, чтобы вы рады были от него избавиться, — он обернулся к кому-то из своего окружения и что-то сказал на непонятном наречии. — Я пока только передаю слова моего мэлэха. Да будет с ним милость Господня и покой!
— Не справлялся ли твой малик о своей дочери, о Малуше… то бишь об Эсфири? — ввернул Асмуд, дабы хоть на время перехватить преимущество в разговоре.
Еще немного говорили о Малуше. Еще — о необходимости всегда и всячески во всех делах помогать семейству главы киевского кагала — Наамана Хапуша. И наконец расстались, на прощанье выслушав напоминание и дохленького, и гаденького человечка: Иосиф ждет скорой, обильной и роскошной дани.
Вечер уже вывязывал синие мережи, легкие или поплотней, набрасывал их на светлые клены и липы, темные ели и сосны, на удаляющуюся на ночлег к ближайшему становью орду хазар, на растерянные и смущенные бородатые лица русских дружинников, разворачивавших своих коней в обратный путь. Все произошедшее представлялось Святославу сном, глупым вчистую, какой может пригрезиться разве что сразу после по-простонародному обильной и жирной нездоровой трапезы. Спервоначалу сердце рвалось вломиться в самую необузданную ярость, в какую угодно безразсудицу: кричать, заворачивая войско, мечем принуждать каждого, кто… Дымом этого наваждения удушало самое предварительное чувство, но тут же становилось очевидным, что разящий выпад, подобный тому, что сегодня у оружейни немного отрезвил (и, вероятно, много озлил) Свенельда, здесь был бы вовсе напрасен. Как наставлял Богомил, следует как можно меньше надеяться на силу слов, молчать и действовать, работать, создавать. Этих людей (он еще раз окинул взглядом знакомые и вдруг такие новые лица) будет слишком сложно переменить…
— Расступись на две лошади! — прозвучал указ Вуефаста.
— Жеребцов вперед!..
Пусть эти некогда безгранично достойные витязи остаются подспорьем. Нужен голодный воинский дух, неразвращенный, неразложившийся. Нужно прежде много положить усилий вместе со своими сотруженниками: ратниками, железоделами, наставниками.
Обратный путь, как это обычно бывает, казался вдвое короче. Вот уже и то озерко, а вот и лесок. Луна скакала по черным сучьям, билась в тенетнике[386] частых веток, подобная жар-птице-Дивии, супружнице Божественного Гуся Дива, попавшей в неволю мертвого царства. И Святослав поражался, как этот подкинутый ему путь-дорогой образ, несмотря на, казалось бы, несказанную тяжесть одолевавших чувств, отводит его мысли в край непроясненной отрады, в край такого же кроткого и чистого света, будто бы встреченного сегодня… Ах да! Родником того света было девичье лицо, чем-то сходствовавшее с ночным светилом. Да-да. И звали ее Предславой…
— О, дунул Сиверко[387]! — услышал Святослав радом с собой прерывистый от скачки как бы винящийся голос ближайшего к нему товарища.
— Что ж, не светит зимой солнце против летнего, — само собой вырвалось у князя, и он тут же почувствовал на лице только что неощущавшееся холожавое дуновение.
Старинушка Воронок продолжал мчать князя в ту сторону, где на небе, что давно уж смерклось, низко над мелкой пилой дальнего леса все не желала умирать узкая красно-желто-зеленая полоса, а вернувшиеся прежние безрадостные думы понесли его как раз в обратном направлении, туда, где в гуще сошедшего на мир ночного мрака лежало велее чудище с маленькой зломудрой головкой и вздувшимся неохватным ненасытным брюхом — именуемое Хазарией.
Хазарская столица предавалась сладости вечерней истомы, когда дела дневные уже утратили власть, а нега ночи еще не востребована. Хазарская столица безрассудно отдавалась самым утонченным наслаждениям. Но в этот же поздний час она и трудилась в поте лица при скудном свете масляных светильников, ведь назавтра гигантскому городу нужно было подготовить пестрые наряды, удобные повозки, занятные потехи, а сколько за следующий день этот город должен был поглотить всяких яств!..
Но были у ночного Итиля и вовсе иные заботы. В темной тесной лачуге, обыкновенной для бедняцких окраин, — сплетенной из веток ивы и тамариска, а затем обмазанной изнутри и снаружи глиной, при полуживом мерцании остывающего очага сидели четверо людей и вели беседу, близко склонившись друг к другу, чтобы еле слышно произнесенные слова могли быть услышаны собеседниками. Двое из них — братья Уюр и Аваз, лет двадцати с небольшим — были хазарами. Скуластые с массивными подбородками, покрытыми жидковатой порослью, они смотрели, как и другие, в малый, поддерживаемый для света, огонь, и тот окрашивал их светлые волосы и глаза в свою рдяную масть. Еще один — Ахсар — был горбоносым аланом. А четвертого звали Баглизом, чья чернявость и густо опушенные ресницами большие продолговатые очень блестящие глаза делали очевидной его принадлежность к народу гузов.
— Что ж удивляться, что к ним относятся с отвращением, если они действительно отвратительны, — говорил Аваз, а подле него сидящий Уюр в согласии с движением речи брата еле заметно кивал своей большой коротко стриженой головой. — Ведь они гордятся тем, что презираемо всеми народами, во всяком случае людьми грамотными и опытными.
