— Нет, думаю, что немного. Отбор-то всюду сделан был заранее — и в Казани, и в Нижнем, и в Юрьевце, да и в Яшме. Там позаботился об этом Иван Губанов. В Кинешме чуть не сорвалось — мы рисковали получить там настоящее большевистское пополнение… Ну и несколько серьезных больных пришлось взять ради соблюдения госпитальной обстановки. На любой пристани могла быть инспекция. Результат: рыбинцы получат в нашем лице вполне боеспособную группу, когда выкинем больных ополченцев и старца с переломом.
— Знаете, подпоручик, насчет этого старца я несколько иного мнения. Не может ли он пригодиться в качестве… Ну, некого, что ли, идейного подспорья? Для бесед с колеблющимися солдатами, вообще верующими из крестьян? Видел я недавно листовки наши. Немцы на юге отпечатали для русских мужиков: «Бей жида-большевика, морда просит кирпича». Понимаете, с такой пропагандой мы далеко не уедем, а ведь именно идейная сторона всегда у нас слабовата в отличие от красных, чья главная сила — их идеи. Не попытаться ли поставить этого божьего старца на ноги к… началу дела?
— Что ж, попробуем подлечить для пользы службы, как говорится. Религиозное подспорье нам, конечно, нужно…
— Что представляют собой соседи Губанова? Вы их при вербовке прощупывали?
— Нет, в Яшме условия вербовки исключали надежную проверку, но прямых коммунистов там, кажется, нет. Пора Губанову потолковать с ними по душам. Пойдемте туда!
2
Сиделка Антонина и опомниться не успела, как оба собеседника вошли в каюту тяжелых. Сама она решила не шевелиться в кресле и не откидывать простыни, которой прикрылась от мух. В каютё похрапывали спящие больные. Монастырский служитель Иван Губанов сразу же встрепенулся, как только военфельдшер осторожно тронул его за плечо.
— Тсс! — предостерег его военврач Пантелеев. — Пусть соседи поспят еще… Что выяснили о них, подъесаул?
— Фабричных тут нет, — заговорил разбуженный сипло. — Одни мужики. Кто охотой не пойдет, из-под палки заставим. Одно плохо: тут все не на шутку больные. Вот в чем промашка.
— Ничего, авось подлечить успеем. Каждый дорог. Вы-то сами как себя чувствуете? Неужели вас и вправду проклятый бык на рога поднял?
— Да вот, неважный из меня тореадор… Черт с ним, с быком и со здравием моим, лишь бы до пулемета дорваться, хоть лежачему… Кстати, обратите внимание на сиделку. Молода, но старательна и умела. Надо ее…
— Понимаю вас, — согласился военфельдшер. — Но, кажется, она очень привязана к старцу? Она ведь должна проводить его в больницу?
Доктор Пантелеев только губы скривил и кивнул на спящего после морфия Овчинникова:
— Если этот сгодится в дело, ручаюсь — и она не отстанет. Тут, похоже, целый роман намечается… Поэтому, полагаю, в Костроме сдавать его не следует, а к Рыбинску я его несколько подправлю.
— Насчет восьмого числа перемен нет? — спросил Губанов.
— Пока все по-старому. Но об этом потом. Мы вам тут и обмундирование прихватили, пора вам обрести натуральный облик. Подходим к Костроме, понимаете? Пока только эта ваша каюта и неясна. Потолкуйте с солдатами, подъесаул. Пойдемте, подпоручик!
Когда дверь каюты захлопнулась за врачом и военфельдшером, оказалось, что не только сиделка, но и раненые слышали последние фразы доктора Пантелеева. Все пробудились, лежали помрачневшие, озабоченные.
— Слышь, Михей, — заговорил Шаров, солнцевский ополченец, мечтавший о прирезке земли. Он хлопнул по плечу своего контуженного земляка и соседа Надеждина, тоже солнцевского ополченца. — Оказывается, нами здеся подпоручики и подъесаулы командовают. Вот оно как обернулось.
Надеждин неторопливо уселся на койке.
— Вас лекаря эти подъесаулом величали? — обратился он к яшемскому мяснику. — Из казачьего, стало быть, войска? Покамест скрываться изволили в Яшме, на монастырском скотном дворе? Или как вас еще понимать, ваше благородие?
— Да, ребята, — откашлявшись, начал подъесаул, достал портсигар с махоркой и предложил желающим. — Закуривайте, мужики, лежачим дозволяется и в настоящих палатах. Подымим да потолкуем… Большое дело повсеместно затевается, великое, святое дело. За матушку Русь постоять надобно. Ей, ребята, порядок нужен. Не тот, что большевики вводят. Они — германские агенты, а нам свой, российский закон нужен, чтобы кончить народные бедствия, власть установить для всех справедливую. Чтобы, значит, и свобода, а с другой стороны — порядок, и смуте — конец.
— Не знаю, какая власть господам-офицерам мила, а нам и нонешняя по душе! — тонким резким голосом почти выкрикнул Надеждин. — Только вот войну скончать желательно, торговлишку кое-какую открыть, хозяйство подправить — и живи всяк в свое полное удовольствие!
— Да кто тебе ее откроет, торговлишку? — рассердился подъесаул. — Кто на липовые керенки товар продаст? Кто фабрики пустит, управлять ими станет? Кирюхи да Митюхи? Уже довели эти Кирюхи-Митюхи страну Расею до ручки. Про такую разруху, как у нас, даже в библии не писано. Народ голодает, одни комиссары в Кремле с девками пируют. Да чем тебе такая власть по душе? Что ни сгреб — то и мое? Эх, дурачье вы темное! Нынче ты ограбил, а завтра у тебя награбленное отымут. Хоть, к примеру, ту же землю.
— Покамест не отымают, — заметил Шаров осторожно. — Сеять велят. Не на барина. На себя.
— Землю тебе комиссары для виду дали, чтобы ты за нее ухватился и от хозяина ее оборонил, да хлебушек на ней вырастил. А как вырастишь — придет к тебе комбед и отымет весь хлеб до зерна. Попомни мое слово: лучше семь бед, чем один комбед! К тому же, мужики, на поддержку правому делу в России большая иноземная сила с моря и суши подошла. Не опоздайте показать, что и вы русские люди!
— Вот вы, ваше благородие, изволили сказать: беспорядки, — волнуясь и бледнея, но твердо говорил контуженый Надеждин. — А ведь мы, мужики, еще с пятого году к этому шли. Из наших, солнцевских, уже тогда многие тянулись к перевороту и за это от старой власти пострадали.
— А уж война эта германская, — вмешался Шаров, — самым темным из нас раскрыла глаза. Все постигли, что под гору Расея покатилась через жадность буржуазии.
— Теперь за старое в деревне никто не держится, — поддержал товарищей Василий Чабуев, чуваш. — Кто и держался за царя по старой памяти, тому напоследок Распутин безобразиями своими показал, чего эта власть стоит. Так что скажите, ваше благородие, своему начальству, пущай нас всех высаживают.
— И дурачьем темным нас при Советах-то никто не называл. Отвыкли от офицерского разговору, — съехидничал Сашка Овчинников.
Подъесаула взорвало. Он сел на край койки, спустил здоровую ногу на пол, а к другой ноге с отнятой ступней ловко пристегнул германский протез. В одном белье стал посреди каюты.
— Молчать! Еще поглядим, кто куда высаживаться станет. Пароход находится под командованием Добровольческой армии, понятно? А ну встать! — подъесаул ткнул пальцем в сторону Чабуева.
Тот презрительно усмехнулся.
— По моей болезни мне доктора вставать не велели.
Губанов стал натягивать платье военного образца, принесенное военфельдшером. Крикнул сердито сиделке:
— Чего не подойдешь? Обуться пособи, ботинок зашнуруй на протезе. Ну погодите, пропишу вам ужо клистиры! Отец Савватий! Чего молчишь? Или за веру постоять страшишься?
Старец поднял сухонькую руку, похожую на кость, плохо обернутую в пересохший пергамент.
— Сказано в писании, — сказал он скрипучим голосом, — что всякую власть земную приемлем от господа бога. Не мне, пустыннику, людские распри судить и вершить. От сего мрака в скиты ушел сорок лет назад, насмотревшись на убиенных в турецкую войну, когда Плевну брали. Не тревожь, Иване, сердца малых сих, о душе помысли, не о мести единоплеменникам своим. Ступай с миром, одумайся!
— Т-а-а-к! — насмешливо протянул подъесаул. — Дождался от старца измены! Бусурманам продался, осквернитель храмов! Ты, как тебя, барыга! Тоже в большевики записался?
— Покамест не писался, а с тобой рядом и барыге сидеть зазорно. Видывал я, как вашего брата и в Дону, и в Волге топили. Поищи других пристяжных, да на вторую ногу не охромей, гляди!
— Понятно, кто здесь под одно рядно набился! Сестричка! Пора тебе уходить отсюда. Идем со мною к начальнику.
— Куда я от своих больных пойду? Уж лучше вы сами от нас ступайте, людей на грех не наводите!
Подъесаулу явно не удался разговор по душам. Он рванул и с силой захлопнул за собой дверь. Даже перегородки дрогнули.
— Ох, ну и беды! — протянул Шаров. — Занесла нелегкая на пароход этот проклятый. Оно-то загодя можно было понять, что темные дела тут творятся.
— Быть того не может, что одни контры на пароходе. В команде сознательные есть, я знаю… — начал было Надеждин, но не успел договорить, как пароход дал несколько тревожных гудков.
