Невелико еще воинство, но Болотникову радостно, что уже не толпа, а организовано, как и подобает. Вдалеке у леса засадный полк расположился, по правую руку пушкари копошатся. Пока наблюдал за пушкарями, засадный полк исчез. Решил, что Скороход отвел ратников в лес.
Редко видятся они с Митей Скороходом. Нет конца заботам… Из плена на Русь пробирались, мечтали в родные места наведаться. Скоро сбудется желаемое. Они — холопы князя Телятевского, и деревня их Телятевка под Курском.
Из слов Шаховского узнал Болотников, что Андрей Андреевич Телятевский с князем Григорием в родстве и вместе с Шаховским выступил против Шуйского.
Иван Исаевич даже задумался, отчего же это князья и бояре против царя Василия ополчились, заодно с холопами правды ищут? Чудно.
А в чем она, правда, у боярина? Судьба холопа его не заботит, нужды боярин не ведает. И остается, что Шаховской с Телятевским корысти ради идут против Шуйского. При Дмитрии они в первых боярах хаживали, а при царе Василии оттеснили их. Вот и взыграло в них ретивое. Им до люда дела нет. Им свое подай…
— Обернись, воевода, — прервал размышления Болотникова Шаховской. Оглянулся Иван Исаевич, за спиной засадный полк к бою развернулся. Подъехал Митя. Болотников Скорохода похвалил:
— Воистину засадный полк. Коли этак на неприятеля в тыл ему выскочить, не устоит враг. Небось буераком провел?
— Угадал.
В разговор Шаховской вмешался:
— Хлебные запасы в Путивле на исходе. Как бы голода не настало.
— И какой твой совет, воевода?
— Тебе бы, Иван Исаевич, с войском крестьянским в комарицкие края податься. Мужики там вольным духом живут и места комарицкие хлебные.
Задумался Болотников. Ратникам голодать нельзя, они сытыми должны быть. Да и порохового зелья в Путивле не велик достаток, лишь на первый случай. А Истома Пашков под Ельцом завяз. Взял бы город, там огневые припасы хорошие… Сказал недовольно:
— Долго Пашков топчется. Пора бы овладеть Ельцом. А как в Рязани?
— Ляпуновы и Сунбулов рязанскую землю возмутили, дворянское ополчение собрали и на подмогу Истоме выступили, — сказал Шаховской.
— Добро, князь Григорий. Что до твоего предложения в Севск уйти, подумать надобно.
— Народ гулевой, холопья вольница, атаман Акинфиев ватагу окликает! — шумели в Севске Артамоновы товарищи.
Больше всех усердствовал Тимоша, у него с боярами свои счеты: отца барин на конюшне засек, а мать с горя утопилась.
У Тимоши с Артамошкой дружба старая. Они и у Хлопки побывали, и царевичу Димитрию служили. Потому Тимоша верит Артамошке, как себе. Почти год терпеливо ждал он часа, когда Артамошка поведет на бояр ватагу.
Накануне из Путивля побывал в Севске проворный мужик с письмом от Болотникова. Именем царя Дмитрия Иван Исаевич обещал свободу холопам и вольную жизнь на всей русской земле. А еще призывал воевода Болотников навести бояр-притеснителей и воротить престол царю Дмитрию.
Услышав об этом, Артамон Акинфиев сказал Тимоше:
— Кажись, час настал, едрен корень, раз на бояр кличут.
Всколготились комарицкие мужики, один Артамошкину сторону держит, другие ругаются:
— Позор земле русской настает. Аль ослепли мужики, хлеб созревает, кому жать, траву косить? Борта медом заплыли, воск пропадает, а вам токмо гулевать. Гиль, право слово, гиль.
Мялись мужики, пожимали плечами:
— Зима спросит.
— Вам, ватажникам, одна дорога, нам другая.
— Топайте по избам, вылеживайтесь на полатях, — насмехались над ними ватажники. — Аль у вас руки по крестьянству не истосковались? Однако у вас ни земли нет, ни воли! Кто нам ее добудет, ежели не сами?
— И-их! — озорно свистнул Тимоша. — Ходи, робята, бойко! Воевода севский, хоть и захудалый, из рода татарских мурз. На воеводстве всего месяц, да и зла за ним не наблюдалось, из города, однако, сбежал. Ну, как казнят лиходеи?
Седенький тщедушный попик на всю деревянную севскую церквушку усовещал слезливо:
— Опомнитесь и покайтесь! И записано в Евангелии от Матфея: «Восстанет бо язык на язык и царство на царстве, и будут глады, и пагубы, и труси по местам».
Бабы крестились испуганно, мужиков-смутьянов ругали. Тимоша в церковь заглянул, поповскую проповедь услышал, протолкался к попику, взял за шиворот так, что ряса затрещала.
— Ты, батя, наших комарицких женок не пужай. Мы на святое дело, на бояр и князей поднялись.
Бабы на Тимошу с кулаками кинулись, насилу из церкви выбрался. Ватажники еще долго потешались над Тимошей.
— Ну, как женки в Севске?
— Они его со всех сторон ощупали!
Вывел Артамошка ватагу из Севска, повернул на Путивль.
Сотни две мужиков шагали за атаманом. У ватажников оружие: кистени и сабли, топоры и рогатины, а кое у кого и самопалы либо пистолеты за поясами.
Людской гомон и конское ржание висели над лесом и полем. Тимоша Артамошку беззлобно подзадоривает:
— Аль запамятовал, Артамоша, как тебя царь Дмитрий один разок приветил? Не за вторым ли разом отправились?
— Не балабонь, едрен корень, не к царю Дмитрию в службу топаем, а к воеводе Болотникову, боярство изничтожить. Слыхал, что в письме писано?
— Разве? А и другой слушок, будто Болотников и князь Шаховской в одну дуду дудят.
— Ты, Тимоха, не меня о том поспрошай, Болотникова при встрече, — отмахнулся от товарища Акинфиев. — Однако и то не след забывать, как путивльский воевода в Севске стрелецкого десятника присылал!
К вечеру выбрались к реке. Неширокая, мелководная. За ней село по косогору, боярская усадьба за высоким забором.
— Боярина Хвостова усадьба, — кивнул Тимоша на рубленые хоромы под тесовой крышей. — Сам боярин в Москве, а здесь его управитель. — И, сдвинув шапку на макушку, добавил: — Крут с мужиком, девок обижает.
— Людом судить будем, — сказал Артамошка и указал ватажникам на усадьбу. — На слом, ребята, круши боярские клети!
Вброд через реку кинулись ватажники к боярской усадьбе. Затрещали ворота, распахнулись. Ворвались в хоромы, посбивали замки на клетях и амбарах.
Подворье наполнилось мужиками и бабами, гомонят, суетятся, тащат кули с зерном, куски солонины, разное боярское добро.
Тимоша выволок из пристройки спрятавшегося управителя. Тот визжал, упирался.
— Слушай, мужики! — остановил сельчан Артамон. — Ответствуйте по совести, как с боярским управителем поступать? Справедлив ли он к вам?
— Ишь ты, справедлив! Как бы не так! — ответил рыжий старик. — Его, лютого и охального, мало высечь, вздернуть греха не будет!
— Повесить пса боярского! — всколготились сельчане.
— Быть по-вашему! — весело заключил Акинфиев.
И потащили управителя за ворота, где шустрый ватажник уже перекидывал веревку через сук…
Ночевали ватажники в разгромленной боярской усадьбе. К полночи затихли хоромы, только и слышно, у ворот дозорные перекликаются. Заснул Акинфиев на боярской перине, жарко. Спал не спал, пробудился от шума во дворе. Схватил пистолет, выскочил на крыльцо. С факелами по усадьбе разъезжали конные. Тут же ходили проснувшиеся ватажники, суетились. Артамошка крикнул:
— Что за народ?
К крыльцу направил коня высокий, плечистый всадник.
— Не признаешь, атаман?
— Никак воевода Иван Исаевич? — удивился Акинфиев. — А я к тебе с ватажниками поспешаю!
— Вот и встретились. — Болотников слез с седла. — Иду я в комарицкие края с поклоном, придется и тебе назад поворачивать. А ватага твоя, атаман, людом не дюже богата. Либо обеднела народом комарицкая волость?
— Ин нет, воевода, мужики на осень пеняют, мнутся.
Нахмурился Болотников:
— Значит, с крестьянской хитростью судят, свободу им-де другие добудут? Хороши комарицкие мужички. Да разве нет таких семей, где не по одному кормильцу?
— Как нет, едрен корень! Вот ты сам с народом поговори.
— Ладно, разберусь, — сказал Болотников и кивнул на ворота: — Вижу, как ты суд вершил над боярином. Круто, но коли заслужил, пускай покачается.
— Не боярин это, Иван Исаевич, всего управитель боярский. Боярин в Москве.
— И там достанем… Ну, принимай меня, атаман, на ночлег.
На Москве слухи множились. Иные шептались, а какие и открыто говаривали:
— Елец и Тула вслед за Путивлем царю Дмитрию присягнули.
— Разве только того! В Кромах и Рыльске смута. Города Северской Украины все против боярского царя Шуйского…
— Во, началось, конец терпению!
— Мужик противу боярина ровно на медведя…
У церкви на Арбате, что неподалеку от старого царского колымажного двора, отстояв обедню, народ столпился. Тележных дел мастеровой в сермяге и войлочном колпаке, склонившись к уху худого, как жердь, мастерового, бубнил:
— Смута, воровские людишки разбой чинят.
