– Рассудить нужно, – спокойно продолжал Минин. – Под Москвой, почитай, рати нет. Ляпунов добрый был воевода – убили. Остались Заруцкий да Трубецкой. А они откудова? Оба тушинским вором ставлены. Вотчины брать, да кабаки сдавать, да рвать друг у дружки русскую землю кусками они горазды… Надежда на них плохая.
Косились на Минина Алябьев и Биркин.
Дьяк приставил перо к носу, смотрел, не понимая.
– Возьмут враги верх, – продолжал Минин, повернувшись к кому-то, – так не рубль с алтыном, а домишко твой даром возьмут, да и тебя самого холопом поставят, а в лавке твоей лях торговать будет.
– Да что ты все об Москве? Москва далеко, а до Нижнего никого не пустим. Об том и разговор, – откашлявшись, сказал Алябьев.
Минин быстро к нему повернулся.
– Москва-то поболе Нижнего, да отдали, да и Нижний возьмут.
– Верно, – старчески слабым голосом сказал седой посадский.
– Я так скажу, – снова заговорил Минин, – выставить войско от Нижнего, сколько подымем, да пустить по всем городам слух, чтобы по доброму нашему примеру снаряжали ратных людей по всей Русской земле да к нам посылали.
Молчала пораженная изба.
– Вона-а! – удивленно протянул чей-то робкий голос.
– А нам, – повысил голос Минин, – коли есть две тысячи служащих людей, то и подымать две тысячи, а будет боле, подымать боле.
– А деньги? – крикнул голос.
– А деньги нам давать, – ответил Минин.
– Вишь, спел да и сел! – развел руками купец.
– Что ж это выходит-то? – растерянно сказал другой.
– Да ты, Миныч, не выпил ли? – серьезно спросил Звенигородский.
Дьяк затрясся от смеха.
– А дворянам деревень с мужиками в кабалу не давать, – твердо продолжал Минин.
Дворяне загалдели. Вылетел один, выхватил саблю, стал, расставив ноги, крикнул нагло:
– А на меня что же, коза пахать будет?
– Спрячь железку, – холодно сказал Минин.
Дворянин огляделся по сторонам, раздувая ноздри, и сунул саблю обратно в ножны.
– Дворянам, – повторил Минин, – за службу деревень с мужиками не давать, а давать жалованье деньгами. Давать первой статье по пятьдесят рублев, другой – по сорок пять рублев, третьей – по сорок. Стало быть, и денег надо много. Я с Петром Федоровым, кузнецом, да с Иваном Кулибиным, седельником, да с другими посадскими ремесленными людьми, всего человек за полста, порешили давать на ополченье третью деньгу со всех прожитков, какие есть. Я, убогий, даю сто рублев. Есть у меня дом – продам.
– Верно, – старческим голосом сказал седой посадский.
– Да что же это такое, царица небесная! – закрестился перепуганный купец.
Биркин встал из-за стола.
– Борода что ворота, а ума с калитку! – загремел он, надвигаясь на Минина. – Да кто тебе, опричь дураков, третью деньгу даст?
– У кого совесть есть, тот и даст, – ответил Минин. – А коли все порешим, так и приневолим! – И, обращаясь ко всем, продолжал: – Такое дело надо вершить всенародно. Выйдем завтра по утрене на паперть, объявим нижегородцам о добром начале, пусть понесут слух. С посадскими головами у меня сговор, они о том согласны. Вместе и выйдем.
– Выйдем, – подтвердил седой посадский.
И еще несколько голосов крикнуло:
– Выйдем!
– Дело, стало быть, за купцами, – окончил Минин.
– Стало быть, посадские порешили, а я дом продавай? – оглядываясь по сторонам, заговорил купец. – Братцы, да он хуже панов грабит!
Сразу поднялся вопль.
Снова заметались по избе люди. Били себя в грудь, кидали с размаху колпаки на пол.
– Раззор! – стоял крик. – Наторговал копейку, а дай алтын!.. Грабители! Бей его!..
– Ихняя дурость нам не указ! Пущай сами дают! – кричит, размахивая руками, один.
– Пущай выходит на паперть! Им там намнут бока! – орет другой.
Среди общего шума в голос хохотал дьяк, махал рукой и снова хохотал до слез.
– Пущай выходят! – тоже сквозь смех, отмахиваясь рукою, кричал купец. – Пущай выходят!
Минин стоял, сдерживая гнев.
– Выйдем! – крикнул он, покрывая хохот и крики. – И скажем!
Со стороны мясника это был очень необыкновенный поступок, достойный прославления.
Геркман
На соборной площади было черно от народа. Далеко в глубине белел косой край приземистого Нижегородского кремля. И на нем люди.
Началось все по порядку. После церковной службы говорил протопоп Савва, увещевал стать за веру. Слушала его толпа спокойно. Потом вышел посадский и сказал, что посадские люди решили обложить себя в третью деньгу. И тут пошел шум.
Захарьин на паперть не вышел, но из толпы кричал.
После посадского говорил купец Шорин:
– Мы торговые люди, от наших достатков и вы кормитесь. Да разве нам своего добра не жалко? Да разве мы своего города не обороним?
– Верно! – крикнул Захарьин.
– Найдем ратных людей, – продолжал купец, – выставим заслоны. Поляки-то в Москве, а мы-то за Волгой. Они сюда, может, и не пойдут.
И тут Минин нарушил благочиние. Он вышел на паперть и начал говорить, даже не поклонившись народу:
– Не за свой город, не за Нижний один, а за все государство Московское подымать надо ополчение.
– Эка хватил! – крикнул Захарьин.
– Цыц! – сказал ему сосед-посадский и так ткнул под бок, что старик пискнул.
– Не я говорю, – продолжал Минин, – наше горе говорит. Неужто бесчинству да насилию и конца нет? Неужто у народа русского ни силы, ни управы нет на врагов?
Гул пошел по толпе.
– Так не бывать же такому бездолью! – крикнул Минин.
Гул в толпе рос. Послышались неясные, отдаленные выкрики.
– Вишь, как говорит! – взволнованно сказал какой-то посадский в толпе.
Минин вытер рукавом пот со лба.
– Воюем мы врозь. Псков – особо, а Казань – особо, а Астрахань – особо же. А купец, вишь, говорил, что Нижний один за себя постоит. Коли так даже будет, осилят нас, прибьют нам на шею железное ярмо железными гвоздями, и будем и мы и дети наши холопами, и родину свою забудем, и родной язык забудем.
Молчание.
– Граждане нижегородские! – продолжал Минин в наступившей тишине. – Опомниться надо, начинать надо великое земское дело. По всем городам собирать в ополчение служилых дворян. По деревням да дорогам собирать и простых ратных людей – кто захочет, созывать всех в одно место, давать им коней да оружие, да одевать, да кормить добро, чтобы было доброе войско.
Минин увлекся, рассказывая давно обдуманный план. Речь его сделалась плавной и спокойной.
– И для того дворянам за службу землей не платить и мужиков дворянам в кабалу не давать, а платить дворянам за службу доброе жалованье деньгами – тогда свары да драки за землю не будет и мужик в войско пойдет. Будем и его кормить, дадим и ему оружие да жалованье. А войско надобно большое.
Минин перевел дух.
– Денег надобно много! – выкрикнул он.
– Вишь, чего ему надо! – скалил зубы купец в толпе.
Купца стеснили, кто-то ткнул кулаком в шею.
– Молчи, язва! – слышен чей-то сердитый голос.
– Так мы, посадские, – продолжал Минин, – кузнецы, да плотники, да седельники, да мясники, собрались да приговор написали – дать каждому от своих достатков третью деньгу на общее дело, собрали до двух тысячей.
– Рублев?! – изумленно спросил купец.
– Да этого мало! – снова повысил голос Минин. – Коли подымать ополчение, коль идти на врагов всей землей, денег надо великую силу! И железо надо – оружие ковать. И меди надо – пушки лить! И свинца надо, и селитры… Коли купцы не помогут, коли кто здесь есть еще из посадских с достатком, не дадут своей доли, – погубим великое дело! А коли все решат да дадут, так и купцов приневолим, И пойдет о нас добрая слава, и в других городах народ подымется!
Голос Минина снова зазвучал со страшною силою:
– Так неужто ж не станет нам доброй воли? Неужто добро свое, рухлядишку свою пожалеем, а землю родную не пожалеем?! Жен и детей заложим… Головы свои… Жизнь свою отдадим!..
Минин остановился, переводя дыхание.
– Постой! – вдруг послышался отчаянный крик где-то в глубине молчащей толпы.
– Постой! – кричал старый крестьянин в армяке, в лаптях и с котомкой за спиной, расталкивая людей и пробираясь на паперть.
– Постой! Дай мне сказать! – задыхаясь, проговорил он, влезая на паперть и становясь против Минина.
Прошел гул по толпе.
Крестьянин обернулся к народу.
– Православные! – крикнул он и низко поклонился.
Гул вырос. Крестьянин вдруг сел на ступеньку и схватился за онучу, разматывая ее.
Толпа не переставала гудеть.
Крестьянин размотал онучу быстро, встал босой ногой и протянул Минину монету.
– В онучах ее носил, – громко сказал он. – Даю тебе деньгу, не третью, а одну.
Крестьянин повернулся к народу и показал потемнелую деньгу.
– Я ее с Архангельска нес! Били меня да искали, так я не дал. А ему сам отдал… Давай шапку! – прибавил, поворачиваясь опять к Минину.
Минин сорвал шапку, поклонился.
