– Чему вы улыбаетесь? – спросил я.
– Так, вспоминаю бал. Я выглядела очень глупо?
– Глупо не глупо, но вид у вас был растерянный, ну прямо Наташа Ростова.
– Правда? Тогда ничего. Наташа Ростова мне очень нравится. А вам?
Сейчас стыдно сказать, но тогда я, как и большинство моих сверстников, не признавал писателей, которым стал поклоняться в более позднем возрасте. Из всех писателей я признавал целиком одного только Чернышевского и частично Тургенева, вернее, одних только «Отцов и детей». Настоящими же моими кумирами были Белинский, Добролюбов, но более этих двух Писарев. Вместе с ним я отвергал «Рудина», вместе с ним считал Онегина пошляком и бездельником.
Я стал излагать Вере эти идеи и воодушевлялся все больше.
Вера слушала меня внимательно и молчала, но я видел, что слова мои производят на нее впечатление.
В разговоре я не заметил, как мы дошли до Черного озера. Здесь между двух берез стояла скамейка, на которой я обычно любил сиживать летом. Сейчас она была запорошена снегом.
– Мы уже почти дома, – сказал я. – Но такая погода, что домой совершенно не хочется.
– Мне тоже, – сказала Вера.
– Тогда, может, посидим? – предложил я. – Если вы не замерзли.
– Нисколько.
Перчаткой я смахнул снег со скамейки. Мы сели.
– У нас в Никифорове тоже есть пруд, – сказала Вера. – Я, когда была маленькая, плавала по нему в корыте. Возьму вместо весла лопату и плыву.
– А как относился к вашим забавам Николай Александрович?
– Ему было не до меня. Он детьми вообще мало занимался.
– А что, ваш отец, – спросил я, – всегда придерживался таких крайних взглядов?
Она посмотрела на меня удивленно:
– Что вы имеете в виду?
– Я имею в виду его высказывание насчет того, что, если бы крестьяне восстали, он встал бы во главе их.
Она пожала плечами:
– Не знаю. Последние шесть лет я мало бывала дома. Только на каникулах. Отца видела редко и почти никогда с ним всерьез не разговаривала.
– А раньше?
– Когда раньше?
– Ну, когда вы были маленькая. Как он относился к крестьянам?
– Не знаю. Мне кажется, что крестьяне его любили, считали справедливым.
– Строг, но справедлив, – пробормотал я. – А не драл ли он своих крестьян плетью?
Она вскинула на меня удивленные глаза:
– Откуда вы знаете?
– Я не знаю, я догадался.
– Как?
– Вы забываете о моей профессии, – сказал я. – Я следователь.
– Но следователь, мне кажется, прежде чем сделать то или иное заключение, должен подробно ознакомиться с обстоятельствами.
– Для того чтобы вынести свое окончательное суждение – да. Но для предположения иногда достаточно и первого взгляда.
– Все равно я не могу понять, как вы догадались.
– Это очень просто. Видите ли, ваш отец – человек, извините меня, вполне ординарный. Он мыслит категориями, доступными большинству. В нем есть природная тяга к справедливому устройству мира, но собственных убеждений по этому поводу он выработать не способен. Единственное, на что он способен, – это улавливать модные веяния. Когда крепостное право существовало, оно казалось ему справедливым, он видел свое призвание в том, чтобы быть отцом своих неразумных крестьян, отцом строгим, но справедливым. При этом он был уверен, что таковая точка зрения есть результат его собственного убеждения. Теперь иные веяния. Все поголовно считают, что крепостное право – форма отжившая и совсем неуместная в наш век прогресса, и ваш отец не может отстать от времени и тоже так считает. Но он считает также, что теперешняя форма государственного управления есть правильная на все времена. И он готов сечь каждого, кто с его точкой зрения не согласен.
На другой день, поднявшись поздно, я не застал моих постояльцев, они, как обычно, укатили к кому-то с визитом. На третий день я встал раньше их, уехал на службу, а вечер и почти всю ночь провел в купеческом клубе, играл в преферанс. Четвертый день опять на службе, а потом отсыпался.
То чувство, которое возникло у меня к Вере после бала, вспыхнуло, как спичка на ветру, и тут же угасло.
Что касается Лизы, то от нее во все эти дни не поступало никаких известий, а сам я не спешил объявляться, втайне надеясь, что наш роман так и закончится сам по себе. С отцом ее я как-то столкнулся в коридоре нашего ведомства, мы раскланялись, без особой, впрочем, пылкости. Он ничего не сказал, хотя и посмотрел, как мне показалось, вопросительно. Я подумал, что, может быть, он даже рад, что так все получилось, потому что он всегда относился ко мне со скрытой или открытой неприязнью, и если бы все было так, как я подумал, то в этом мне виделся наилучший исход.
Однако вернемся к тому дню, когда я, как уже было говорено выше, отсыпался. Придя со службы, я завалился в постель прямо в одежде, думая, что потом либо встану, либо разденусь, но не встал и не разделся. Проснулся я в полной темноте. Открыл глаза, ничего не мог понять. «Уже утро, – думал я, – и пора на службу. Но почему же я так хочу спать?» Я вынул из кармана часы, прислушался, но они стояли. Решил подремать еще немного и опять заснул, но теперь спал плохо, потому что боролся со сном и боялся проспать. Потом я все же пересилил себя, спустил ноги на пол и стал дремать сидя. За дверью послышались шаркающие шаги, и под дверь скользнула бледная полоса света.
– Семен! – крикнул я.
Вошел Семен со свечой. Он был в нижнем белье, босой.
– Семен, который час? – спросил я.
– Да, должно, уже одиннадцать, – зевнул Семен, почесываясь плечом о притолоку.
Я сперва встрепенулся, но тут же опомнился и посмотрел на Семена.
– Дурак, что ли?
– Может, и дурак, – флегматично согласился Семен, – да часы умные.
– А почему же темно?
– Барин, – посмотрел на меня с сочувствием Семен, – ночью всегда темно бывает.
– Ночью? – я потряс головой. – Стало быть, сейчас одиннадцать ночи?
– Ну?
– Так бы сразу и сказал, – проворчал я и с удовольствием завалился опять на постель. Семен не уходил.
– Ну, чего стоишь? – спросил я.
– Тут, барин, мальчик приходил, записку вам оставил.
– Завтра, – сказал я, но тут же передумал. – Ладно, давай.
Семен вышел и тут же вернулся с запиской, подал ее мне и поднес свечу. Я раскрыл записку и увидел английский текст, который спросонья не мог разобрать. «Черт бы подрал этих англоманов, – думал я. – Как будто нельзя написать то, что хочешь, просто по-русски».
– Семен, – сказал я, окончательно проснувшись, – подай-ка словарь. Вон там на полке синяя книжка.
Со словарем я начал кое-как разбираться: «Дорогой друг, если вам позволит время, я буду рада видеть вас между пятью и семью часами вечера. Нам надо о многом поговорить. Я надеюсь, вы светский человек (man of the world, буквально – „человек мира“) и не обидите отказом старую женщину».
Моей надежде на то, что все обойдется само по себе, видимо, не суждено было сбыться.
Я отпустил Семена, разделся и вскоре снова уснул.
Точно в назначенное время я был у Клемишевых. Швейцар сказал, что барыня у себя наверху и ждет меня. Я поднялся. Старуха сидела у окна с вязаньем. Она подала мне руку для поцелуя в своей обычной грубой манере, как подают руку лакеям.
– Take a seat, please [4], – сказала она, кивком головы указав на кресло напротив. – Что нового?
Я пожал плечами:
– Да нового, пожалуй, ничего, не считая того, что надворный советник Барабанов побил вчера стекла в трактире «Соловей» и сидит теперь в полицейском участке.
– Я про это слышала, – сказала старуха. – Что ж, он был пьян или просто так?
– Был пьян и просто так.
– Друг мой, – сказала она с подъемом. – Ты, я надеюсь, догадываешься, зачем я просила тебя прийти?
– Очень смутно.
– А я думала, у тебя есть более ясное представление об сем предмете. Однако же мне все-таки придется тебе сказать все, хотя разговор этот я не могу считать для себя особо приятным. Все дело в том, милостивый государь, что тема уж больно щекотлива.
«Уж для тебя-то щекотливых тем не бывает», – подумал я про себя. Однако вслух сказал:
– Я слушаю вас внимательно, Авдотья Семеновна.
– Да что слушать-то! – неожиданно взорвалась она. – Ты сам на себя посмотри. Как ты себя ведешь? Что люди вокруг говорят? Это ж один срам!
– Да в чем дело-то, Авдотья Семеновна? – пытался я возразить.
– А то ты не понимаешь, в чем дело. Ох, ох, – передразнила она меня. – Экий несмышленыш! Коли не понимаешь, так я тебе объясню. Когда молодой человек ходит к молодой и приличной барышне с приличной репутацией и просиживает у нее целыми днями и вечерами более года подряд, то, естественно, разные люди делают одни и те же предположения, ну и в общем… ты сам понимаешь… Мы с Иваном Пантелеевичем противу этого не возражали, хотя, не скрою от тебя, Лиза имела и другие предложения. Полковник Зарецкий предлагал ей руку и сердце, однако мы ему отказали. Иван Пантелеевич сказал, что, хотя, конечно, ты и не обладаешь серьезным достатком, дело не в этом, а в том, что ты нравишься нашей дочери. Ты знаешь, Иван Пантелеевич для себя никогда ничего не сделает, все для других. Это, конечно, черта хорошая, благородная, но в нем она развита уж слишком сильно.
