На этот раз нападение обошлось ему гораздо дороже.
Терпение старика, казалось, истощилось. Не ожидая нового удара, он ударил Алабассу по лицу.
Кровь хлынула у того изо рта и из носа, он зашатался: с такой ужасной силой поразил его меткий удар укротителя змей.
Но тому хотелось положить конец борьбе. Второй меткий удар кулака лишил чувств приспешника Мансура. Затем Абунеца вырвал у побежденного врага кинжал.
Словно мертвец, лежал Алабасса на полу, а Абунеца с мрачным видом стоял над ним, как победитель, над побежденным. В его власти был этот человек, жалкое орудие Мансура. Ему оставалось только убить негодяя, вонзив ему в сердце кинжал.
Но укротитель змей считал унизительным для себя убивать сраженного, лежащего у ног врага, и он с отвращением отбросил от себя кинжал.
В эту самую минуту один из вождей повстанцев встал из-за стола. На улице, перед шинком, поднялся страшный шум, с каждой минутой принимавший все большие и большие размеры.
Ясно слышались крики нетерпеливых солдат, громко требовавших, чтобы их вели в бой.
Но вот и внутри шинка снова поднялась суматоха. Воины утверждали, что турецкий укротитель змей — шпион.
Предводитель мятежников подошел к нему.
— Ты слышишь, мои солдаты считают тебя шпионом! — сказал он. — Я не желаю слушать твоих оправданий, все равно они ничем не смогут изменить твоего положения! Ты — мой пленник.
— Я не отказываюсь от плена, — отвечал старым укротитель змей, — я знаю, что я невиновен. Я вовсе не шпион. Я пришел предостеречь тебя от выступления. Нe полагайся на слова того человека, который лежит на полу без чувств, он — изменник!
— Обыскать карманы иностранца! — приказал предводитель стоявшим около него солдатам.
Они бросились к Алабассе, оборвали его шитый шнурками кафтан и обшарили все карманы.
— Вот бумажник! — закричал один из них, нащупав его рукой и почувствовав, что он глубоко вшит в подкладку.
— Оторвать его! — приказал начальник.
Солдаты сделали свое дело и подали бумажник предводителям.
Те подошли к столу, чтобы подвергнуть бумаги тщательному осмотру.
Все они, по-видимому, были вполне невинного свойства, так как один из вождей хотел уже собрать их и обратно положить в бумажник. Но в эту минуту другой нашел в нем секретное отделение, разорвал бумажник и достал несколько бумаг, доказавших, что старый укротитель змей был прав, называя иностранца младшим ходжой Алабассой из Перы. Но это было бы еще ничего, он мог отказаться от своего прежнего положения и прежней религии. Но вот оба вождя, вокруг которых с любопытством толпились воины, нашли еще другие бумаги, из которых выяснилось, что Алабасса был родом серб, что он, желая возвыситься в Турции, перешел в магометанство, что он состоял на службе у бывшего Шейха-уль-Ислама и действовал в его интересах.
Тогда ярость всех бывших в шинке повстанцев перешла все границы, и оба предводителя вовсе не считали своей обязанностью защитить изменника, шпиона и врага отечества. Все бросились на успевшего уже прийти в чувство Алабассу, он мигом был вытащен из шинка на улицу и растерзан на куски. Подобно диким зверям, набросилась разъяренная толпа мужчин и женщин на изменника, одни били его камнями и палками, другие рвали на куски. Через несколько минут пособник Мансура обратился в какую-то неопределенную кровавую массу.
— Ведите нас на бой! — кричали повстанцы, размахивая оружием. — Мы хотим напасть на проклятых мусульман, хотим биться с ними! Почему вы медлите, ведите нас! Мы хотим победить!
— Победить! Хотим победить! — отовсюду раздавались крики воинов, воодушевленных мужеством и ненавистью к врагам.
Это высокое чувство увлекло и обоих предводителей.
— Не вступайте в битву! — закричал старый укротитель змей, которого два повстанца связывали веревками, чтобы как пленника потащить его за собой. — Послушайтесь моего предостережения! Вы будете побеждены! Паша имеет в своем распоряжении силы, втрое превосходящие ваши…
Но предостерегающий голос Абунецы был заглушен криками солдат.
— Вперед! — громко неслось со всех сторон.
Предводители приказали бить тревогу.
— В бой! На победу! — кричали исполненные мужества воины, размахивая оружием.
Под прикрытием ночи они собрали свои отряды. Это было значительное войско. Затем жаждущие брани смельчаки выступили, увлекая за собой и пленного укротителя змей.
Мы оставили Рецию как раз в ту минуту, когда она, беспомощная, всеми покинутая, в отчаянии, с ребенком на руках, бросилась на рельсы под приближающийся поезд.
Что было ей теперь делать в ее жалком нищенском существовании, когда Сади оставил ее? Что было ей в жизни без него? Зачем должен был бедный ребенок, залог его любви, прежде времени узнать горе и нищету, единственный удел его и матери в этом мире с тех пор, как Сади бросил ее?
Есть глубина скорби, равная безумию! Если она охватит нас своими когтями, если эта лютая скорбь терзает наше сердце, тогда нет места ни размышлению, ни страху, ни колебанию.
В такую-то минуту, когда кажется, что все отступились от нас и нечего уже больше ожидать нам на этом свете, в такую минуту Реция и решилась умереть, не испугавшись ужасной кончины и греха, в такую минуту с улыбкой мужества, словно шла не на смерть, а на освобождение, бросилась она на рельсы.
Не являлась ли эта ужасная картина во сне Сади-паше? Где был он в то время, когда несчастная Реция искала смерти?
Не подозревая об ее ужасной участи, занятый своими планами и важными делами, он сидел в роскошном дворце принцессы Рошаны.
Неужели в эту минуту страшное предчувствие внезапно не охватило ужасом его душу? Не подсказал ли ему внутренний голос имя несчастной, покинутой им возлюбленной? Или ласки принцессы заглушили в нем тихий голос совести, и он остался неуслышанным?
Говорят, что при такой пылкой любви между любящими сердцами существует тесная связь, так что один чувствует опасности и особенно тяжелые события в жизни другого, как бы далеко он от него ни был.
Было ли у Сади подобное предчувствие? Казалось, что да: у принцессы им внезапно овладело непреодолимое беспокойство, казалось, что-то влекло его от нее, точно где-то ждало его какое-то дело.
Но не образ Реции носился над ним, не он наполнял его душу, не он всюду преследовал его! Он был давно уже вытеснен из его сердца другими, более блестящими образами!
В то время как несчастная женщина приняла отчаянное решение умереть вместе со своим ребенком, сторож на железной дороге по имени Туссум, человек уже пожилой, вышел из своего маленького, вблизи рельсов стоящего домика выполнить свои обязанности: перед приближением поезда осмотреть полотно железной дороги.
Осмотр этот ему приходилось делать так часто, что мало-помалу он стал чисто механическим обходом. Такие часто повторяющиеся работы, которые, в сущности, вовсе и нельзя назвать работой, в конце концов делаются весьма небрежно. Но Туссум и в эту ночь тщательно выполнил свои обязанности: низко, над самой землей держа фонарь, обходил ом полотно железной дороги, производя осмотр.
Была холодная, темная, неприветливая ночь, и старый Туссум качал головой, отправляясь в путь. Все небо было подернуто облаками. Сквозь них не сияла ни одна звездочка.
Вот Туссум проверил свой участок и хотел уже повернуть назад по направлению к дому, как вдруг близко за собой он услышал рев локомотива. Он хотел отойти немного в сторону, так как ему хорошо было известно, что нельзя стоять близко к проходящему мимо поезду, иначе ветром может втянуть под колеса.
В эту минуту шагах в пятидесяти ему показалась человеческая фигура.
Туссум подумал, что ошибся, и хотел подойти поближе, но поезд с такой быстротой и силой приближался к нему, что старик поневоле должен был отскочить от рельсов. Он побежал дальше, но не прошло и минуты, как с шумом мчавшийся локомотив догнал его.
Тут он заметил, что какая-то женщина с ребенком бросилась на рельсы.
Он закричал, но было уже слишком поздно. Шум поезда и рев локомотива заглушили его голос.
Он хотел броситься к несчастным и оттащить их с рельсов — но было уже слишком поздно. Он сам бы неминуемо погиб, если бы в ту же минуту поспешил к Репин. Она уже бросилась на рельсы.
Ужасная машина была совсем близко, для несчастной не было уже спасения.
Словно окаменелый, Туссум не двигался с места. Глаза его устремлены были на то место, где бросилась Реция, он ясно видел еще ее белую одежду, резко выделявшуюся на темной земле, видел, как она еще раз простерла свою белую руку, как будто в последнюю минуту еще искала спасения и помощи, искала руки, которая бы вырвала ее и ребенка из когтей близкой смерти, казалось, в последний момент ею овладело раскаяние.
