В час обеда Халил ходил в дом и возвращался с двумя тарелками еды для них обоих, потом уносил пустую посуду. Вечером он относил в дом холщовый мешочек с деньгами и записную книжку. Иногда поздно ночью до Юсуфа доносились резкие голоса. Он знал, что в доме, скрытые от глаз, живут женщины. Всегда там были. Сам он никогда не заходил дальше крана, вделанного в стену сада, но оттуда мог разглядеть сушившееся на веревке белье, цветные, яркие рубашки и простыни и гадал, когда же обладательницы голосов успевают все это развесить. Их навещали женщины, с головы до ног закутанные в черный буйбуй[19]. Проходя мимо, здоровались с Халилом по-арабски, задавали вопросы о Юсуфе. Халил отвечал, отводя глаза, чтобы не глядеть на них в упор. Порой из черных складок выныривала расписанная хной рука, гладила Юсуфа по щеке. От женщин тянуло крепкими духами, как из маминого сундука с одеждой, вспоминал Юсуф. Мама называла это благовоние уд, объясняла, что оно сделано из алоэ, амбры и мускуса — от этих названий почему-то трепыхалось сердце.
— Кто живет там, внутри? — не выдержал наконец Юсуф. Он не решался ни о чем спрашивать, пока дядя Азиз не уехал. Он не мыслил себе иных желаний, кроме возникающих из их образа жизни, а жили они как бы во власти случая, в любой момент все могло перемениться. Средоточием и смыслом их жизни был дядя Азиз, все вращалось вокруг него. Юсуф еще не научился понимать дядю Азиза отдельно от этого движения жизни и лишь сейчас, в его отсутствие, начал разделять его и всех остальных.
— Кто живет внутри? — спросил он. Они уже заперли двор на ночь, но еще возились в магазине, Юсуф отвешивал сахар, а Халил сворачивал фунтики и пересыпал сахар в них. Мгновение казалось, будто Халил не слышал вопроса, даже после того как Юсуф его повторил, но потом юноша замер и посмотрел на своего помощника с кротким удивлением. Не следовало проявлять интерес, запоздало сообразил Юсуф и приготовился к затрещинам, которые Халил все еще отвешивал ему за те или иные промахи, но на этот раз Халил улыбнулся и отвел глаза, избегая напряженного взгляда Юсуфа.
— Госпожа, — сказал он и приложил палец к губам, приказывая воздержаться от новых вопросов. Предостерегающе кивнул в сторону задней стены магазина. После этого они вертели фунтики в молчании.
Потом они сидели под хлопковым деревом на краю росчисти, в гроте света, очерченного фонарем. Насекомые бились о стекло, сходя с ума от невозможности броситься в огонь.
— Госпожа безумна, — внезапно произнес Халил и рассмеялся в ответ на тихое восклицание Юсуфа. — Твоя тетушка. Что же ты не зовешь ее тетей? Она очень богата, но она — старая больная женщина. Обходись с ней любезно — авось оставит тебе все свои деньги. Когда сеид женился на ней, много лет назад, он сразу разбогател. Но она очень уродлива. У нее болезнь. Много лет к ней ходили врачи, ученые хакимы[20] с длинными седыми бородами читали молитвы, мганга[21] из-за гор приносили свои зелья, но ничего не помогает. Приходили даже целители коров и верблюдов. Ее болезнь — словно рана в сердце. Не человеческой рукой нанесенная рана, понимаешь? Что-то дурное коснулось ее. Она прячется от людей.
Халил замолчал и больше ничего не хотел говорить. Юсуф почувствовал, что, пока Халил говорил, привычная его насмешливость превратилась в печаль, и искал слова, которыми сумел бы хоть немного его ободрить. Что в доме прячется безумная старуха — это его нисколько не удивило. Именно так случалось в историях, которые рассказывала ему мать. В тех историях причиной безумия становилась любовь, которая не привела к добру, или же человека могли околдовать, чтобы присвоить наследство, или же до безумия доводила неосуществленная месть. И с безумием ничего не поделаешь, пока не устранишь его причину, пока не будет снято проклятие. Он хотел сказать это Халилу: не горюй, все еще исправится прежде, чем история подойдет к концу. Он дал себе зарок: если когда-нибудь столкнется с безумной госпожой, сразу отведет взгляд и прочтет про себя молитву. Ему не хотелось думать о маме или о том, как она рассказывала ему истории. Печаль Халила удручала его, и он сказал первое, что пришло в голову, только бы разговорить друга.
— Тебе мама рассказывала истории? — спросил он.
— Мама, мне? — изумился захваченный врасплох Халил.
Чуть подождав — Халил так ничего больше и не сказал, — Юсуф повторил:
— Рассказывала?
— Не спрашивай меня о ней. Ее нет. Никого больше нет. Все ушли, — ответил Халил. Он быстро произнес какие-то арабские фразы и, кажется, готов был ударить Юсуфа. — Все ушли, глупый ты мальчишка, кифа уронго. Все уехали в Аравию. Бросили меня здесь. Мама, братья… все.
Глаза Юсуфа увлажнились. Его охватила тоска по дому. Всеми покинутый… он пытался сдержать слезы. Халил вздохнул, вытянул руку и слегка ударил мальчика по затылку.
— Все, кроме вот этого маленького братца, — сказал он и рассмеялся: Юсуф не выдержал и взвыл от жалости к себе.
Обычно они запирали лавку на час-другой посреди дня в пятницу, но когда дядя Азиз уехал, Юсуф предложил Халилу провести в городе всю вторую половину дня. В дневную жару он различал на горизонте блеск моря и слышал, как покупатели толкуют о чудесном улове. Халил ответил, что никого в городе не знает и гавань-то видел всего один раз с тех пор, как в глубокой ночи его сгрузили с корабля прямо в руки сеиду. И после стольких лет у него так и не появилось в городе знакомых, кого он мог бы навестить, сказал Халил. Он ни у кого не бывал дома. В Ид он всегда сопровождает сеида в Джума-мечеть[22] помолиться, и однажды его взяли с собой на похороны, однако он не знает даже, кого хоронили.
— Так пойдем, осмотримся, — сказал Юсуф. — Можем спуститься в гавань.
— Потеряемся, — нервно рассмеялся Халил.
— Ни за что, — решительно ответил Юсуф.
— Шабаб[23]! Какой у меня храбрый братец! — Халил шлепнул Юсуфа по спине. — Уж ты за мной присмотришь.
Выйдя из лавки, они вскоре столкнулись с одним из постоянных покупателей и поздоровались с ним. Затем влились в уличную толпу и вместе с потоком оказались внутри мечети, на пятничной молитве. Юсуф невольно отметил, что Халил путается в словах и не знает, какие требуются жесты. Потом они прогулялись по берегу, посмотрели на корабли и лодки. Юсуф никогда прежде не бывал у самого моря, он онемел от такого величия. Он думал, на берегу воздух будет свежим и солоноватым, но здесь пахло навозом, табаком и сырой древесиной. И еще какой-то резкий, едкий запах, позднее выяснилось, что от водорослей. На берегу отдыхали рядами лодки, чуть дальше расположились под навесами, вокруг костров, хозяева этих суденышек — рыбаки. Ждут прилива, сказали они. Примерно за два часа до заката начнется прилив. Они подвинулись, и Халил преспокойно уселся рядом, потянув за собой и Юсуфа. В двух закопченных котлах готовилась еда — рис и шпинат. Ее переложили в потрескавшуюся круглую миску, из которой ели все вместе.
— Я жил в рыбацкой деревне на берегу к югу отсюда, — сказал Халил, когда они простились с рыбаками.
Весь день они болтались по городу, смеялись над всем, над чем не боялись смеяться. Купили палку сахарного тростника и кулек орехов, остановились посмотреть, как мальчики играют в кипанде. Не присоединиться ли к ним, спросил Юсуф Халила, и тот важно кивнул. Правил игры он не знал, но за несколько минут наблюдения уловил общую идею. Он подтянул саруни, заправив в набедренную повязку, и, как одержимый, помчался за кипанде. Мальчишки хохотали, награждали его всяческими прозвищами. При первой же возможности Халил завладел битой и передал ее Юсуфу, а тот с небрежной уверенностью мастера принялся зарабатывать очко за очком. Каждую его удачу Халил встречал аплодисментами, а когда Юсуфа наконец выбили из игры, он подхватил его на плечи и понес, как мальчик ни бился, пытаясь вырваться и слезть.
На обратном пути они видели, как на вечереющих улицах собираются псы. В сумерках их тела казались тощими, шелудивыми, клокастая шерсть свалялась. Глаза, столь беспощадные в лунном свете, при свете дня слезились и заплывали гноем. Кровавые язвы на их телах привлекали полчища мух.
