был высоченный, а она такая невеличка, что приходилось забираться на перевернутый ящик, чтобы дотянуться до воды, порой воды в баке оставалось на донышке (если водонос не пришел и не пополнил запас), и тогда она свешивалась в осклизлый бак едва не по пояс. Если сунуть голову в бак и что-то сказать, голос замогильный и чувствуешь себя великаншей. Она порой делала так, даже когда ей не надо было носить воду: опускала голову в бак и испускала злорадные вопли, точно гигантское существо. Она наливала воду в два котелка, но только до половины, иначе нести было чересчур тяжело. Затем по очереди тащила их к растопленной теткой печи, выливала котелки, снова шла к баку — и так до тех пор, пока воды не наберется дяде на чай и купанье.
Сколько девочка себя помнила, она всегда жила с ними, с дядей и теткой. Брат Исса и сестра Завади были старше ее лет на пять или шесть. Разумеется, никакие они были ей не брат и не сестра, но она все равно считала их родными, хотя в играх они дразнили и обижали ее. Иногда они нарочно поколачивали ее — не потому, что она чем-то им досадила, а просто потому, что им нравилось ее бить и она не даст сдачи. Они били ее, когда оставались одни в доме и никто не слышал ее криков или если им случалось заскучать, что бывало нередко. Они заставляли ее делать то, что ей не нравится, и, если она кричала или отказывалась, давали ей пощечины и плевали в лицо. После того как она заканчивала хлопотать по хозяйству, заняться ей было особо нечем, но если она увязывалась следом за братом с сестрой, когда они шли на улицу играть с друзьями или обрывать соседские фрукты, ни они, ни их друзья не были ей рады. Девочки обзывали ее на потеху мальчишкам, порой гнали ее прочь. Брат с сестрой каждый день, хоть и по разным поводам, били, щипали ее, отбирали у нее еду. Она не очень расстраивалась, куда сильнее ее печалило кое-что другое, из-за чего она чувствовала себя маленькой и всем чужой. Других детей тоже бьют каждый день.
От нее с самых ранних лет требовали помощи по хозяйству. Она не помнила, когда это началось, но ее всегда заставляли что-то делать: подмести, натаскать воды, сбегать в лавку с поручением тетки. Когда девочка чуть подросла, она стирала одежду, чистила и резала овощи, грела воду для купания дяди и для семейного чая. Другим детям в деревне тоже приходилось помогать по хозяйству их дядям и теткам, и в доме, и в поле. У ее дяди и тетки не было ни поля, ни даже сада — ее заботы ограничивались домом и задним двором. Порой тетя была резка с ней, но чаще бывала добра и рассказывала истории. Некоторые из них были страшные, как история о распухшем оборванце с длинными грязными ногтями, который ночью ходит по дороге, волоча за собою железную цепь, и высматривает маленьких девочек, чтобы поймать и унести в свою берлогу. Его слышно издалека: цепь волочится по земле. Многие теткины истории были о грязных старикашках, которые крадут маленьких девочек. Если тетке случалось заметить, что Исса или Завади ее обижают, она ругала и даже наказывала их. Относитесь к бедняжке как к своей сестре, говорила тетка.
Мать ее умерла, девочка это знала, но она не знала, почему ее взяли к себе именно дядя и тетка. Однажды — ей шел шестой год — тетка сказала: «Мы взяли тебя, потому что ты осталась сиротой и твой отец болел. Твои мать и отец жили по соседству с нами, мы их знали. Твоя бедная мать много болела и умерла, когда ты была совсем маленькая, года два тебе было. Твой отец привел тебя к нам и попросил приютить, пока он не поправится, но он не поправился, Бог прибрал и его. Такие дела в руках Божьих. С тех пор ты наша обуза».
Тетка заговорила об этом после того, как, вымыв девочке волосы, смазывала их маслом и заплетала в косички, чтобы не было вшей (она проделывала это каждую неделю). Девочка сидела меж теткиных колен и не видела ее лица, но голос был мягкий, даже ласковый. После того как ей об этом сказали, она поняла, что никакие они ей не тетка и не дядя и что отец ее тоже умер. Матери она не помнила, но все равно тосковала по ней. Пыталась представить ее лицо, но видела кого-нибудь из деревенских женщин.
Дядя с ней почти не разговаривал, как и она с ним. Он хмурился, если она обращалась к нему, даже чтобы передать сообщение от тетки. Чтобы ее подозвать, он щелкал пальцами или кричал: «Эй, ты!» Звали его Макаме. Крупный, высокий, с круглым лицом, круглым носом и большим круглым брюхом. Он хотел, чтобы все и всегда было по его. Если он распекал кого-нибудь из детей, дом ходил ходуном от его гнева и все умолкали. Девочка старалась не встречаться с ним глазами, потому что боялась его раздраженного взгляда, его сердитого лица. Она знала, что он не любит ее, но не понимала, чем заслужила его нелюбовь. Кулаки у него были огромные, руки толщиной с ее шею. Влепит ей подзатыльник — она едва на ногах устоит, и закружится голова.
Тетка ее имела обыкновение, прежде чем высказать что-нибудь, несколько раз кивнуть, а поскольку лицо у нее было узкое, вытянутое, нос острый, то казалось, будто тетка клюет воздух. «Твой дядя очень сильный, — говаривала тетка. — Поэтому серикали [18] и взяли его сторожить склад. Он отпирает и запирает ворота, чтобы бродяги не шастали. Его выбрало правительство. Все его боятся. Говорят, у Макаме кулачищи как дубины. Если бы не он, люди хулиганили бы, воровали со склада».
Сколько себя помнила, девочка спала на полу у порога дома. Открыв поутру дверь, она видела холм, и даже ночью, когда дверь была закрыта, она знала, что он там, высится над деревней. Ночью лаяли собаки, над ее лицом зудели комары, за хлипкой потрескавшейся дверью трещали и скрежетали насекомые. Потом они умолкали, и шепот несся с холма до самого заднего двора дома. Девочка жмурилась, чтобы нечаянно не увидеть, как сквозь щели в двери на нее глядят чьи-то недовольные глаза.
Крохотный глинобитный дом был побелен внутри и снаружи. Две комнатки разделял коридор, задняя дверь вела на двор, окруженный тростниковой изгородью;
