— Подымай своих, дурак, — приказал Ярослав и обернулся к варягу: — Эймунд, где твои головорезы?
— В лес унесло по малину.
— Гони за ними! Да живо же!
Эймунд вскочил на коня, помчался к лесу. Ярослав сел на своего, гридни-телохранители тоже прыгали в седло.
Сеча шла почти по всему лагерю, киевляне отходили, и Ярослав понял, что и с ним происходит то же, что случилось под Любечем со Святополком. Он не знал, кому отдавать приказания, потому как возле не было ни воеводы, ни тысяцкого. Будый исчез столь же внезапно, как и появился. Но если Ярослав потерял его из виду, то Болеслав почти ни на мгновение не упускал из поля зрения остроконечный шишак срамослова и упорно пробивался к нему.
Шипела опрокинутая из котлов каша, звенело, скрежетало оружие в руках дерущихся, где-то истошно кричал раненный в живот, храпели озверевшие, испуганные кони, матерились, хрипели, сцепившись в рукопашной, бойцы.
Увидев недалеко от себя Святополка, Болеслав крикнул ему:
— Вели печегенам отогнать их коней. Скорей! Не давать им садиться в седла!
Для Святополка это было лучшее, что можно было придумать в его положении. У него никак не поднимался меч на киевлян, ему казалось, что он всех их знает, что в прошлом году под Любечем они, именно они, защищали его от новгородцев, наседавших со всех сторон. Как же рубить своих?
И если кто-то наскакивал на него, он старался лишь отбиться от наскока, крича при этом:
— Ты что, дурень, не узнаешь?
Некоторые узнавали: «О, князь!» — и отскакивали, убегали прочь. И он не гнался за ними. А получив приказ от Болеслава скакать к печенегам, даже обрадовался.
Болеслав же, словно коршун, наметивший жертву, пробивался к Будыю: «Нет, милый, от меня уж не уйдешь. Я те покажу, поганец, шпека пузатого, ты у меня повертишься на вертеле».
Бедный Будый уже понял, за кем гонится эта пузатая туша, он, словно заяц, метался по полю, стараясь исчезнуть, раствориться среди дерущихся. Даже сбросил с себя свое желтое корзно, полагая, что именно оно выделяет его среди других. Однако преследователь не потерял из виду его блестящий шлем с шишаком. Но если б Будый даже догадался, что именно шлем выдает его, он бы вряд ли осмелился его скинуть, так как он вполне защищал его непутевую голову и уже трижды выдержал удары, свалившиеся на воеводу.
Ярослав в сопровождении своих гридней носился из края в край поля, пытаясь хоть как-то ободрить свое расстроенное войско. Увы. это ему плохо удавалось. В одном месте его едва не захватили в плен поляки, и гридни с большим трудом отбили великого князя.
— Надо уходить, князь, — посоветовал один из них.
— Ты что? С ума сошел?! — закричал Ярослав, чувствуя, что сам начинает сходить с ума.
«Сволочь император, чтоб ему подавиться той шубой. Лучше б не обещал, я б не надеялся», — думал князь, чувствуя, как к горлу подкатывает горечь слез и рвущиеся наружу рыдания сотрясают грудь.
— Гад. Сволочь. Гад, — бормотал он и только сам же и понимал, к кому это относится.
Будый, поняв наконец, что нигде на поле укрыться не сможет от преследователя, решил спрятаться в кустах, оставив поле брани. Но тут-то, на открытом пространстве, его и настиг неумолимый Болеслав. Первым ударом Болеслав сбил с Будыя шлем, едва не оторвав ему вместе с ним голову. Хорошо, что подопревшая кожаная застежка оборвалась, и шлем со звоном покатился на землю. Будь застежка покрепче, вместе со шлемом могла бы и голова оторваться, настолько сильным был удар.
Увидев меж обнажившихся лохматых седин лысину, Болеслав не стал наносить последний, смертельный удар. Нет, не жалость остановила его и не великодушие к поверженному врагу, а гордость, не позволявшая в единоборстве воспользоваться своим преимуществом. И кроме того, ему захотелось увидеть лицо оскорбителя.
— Стой, срамец, — крикнул Болеслав, соскакивая с коня. — Я хочу видеть, как проткнешь ты мне брюхо. Ну!
— Прости, князь, — залепетал было Будый, но Болеслав оборвал его:
— Обнажай меч, засранец!
И чтоб уж быть во всем на равных, князь снял шлем и водрузил его на высокую луку седла. Выдернул сулицу из наплечья, отбросил.
— Деремся! Ну! — рявкнул так, что Будый вздрогнул.
Будый вынул меч. Взвизгнула сталь сошедшихся клинков. С первых же ударов воевода понял, что князь намного искуснее его и если не убил сразу, то лишь потому, что захотел поиздеваться над ним.
— Убивай, что ли, — просипел Будый осевшим голосом.
— Успеешь, срамец, успеешь на небо. Дерись же, гад, дерись, не распускай слюни.
Чтобы хоть как-то ободрить уже смирившегося с концом противника, Болеслав позволил ему раза два-три достать его.
Но пора было и кончать. Улучив момент, Болеслав вонзил меч промеж блях бахтерца прямо в живот. Будый охнул и, выпустив меч, повалился. Он был жив, но Болеслав не стал добивать его. Вложив меч в ножны, снял с луки седла шлем, надел его и, сунув ногу в стремя, взлетел в седло. И поехал прочь, оставя умирать несчастного. Уже никакое чудо не могло спасти воеводу.
Киевляне меж тем разбегались. И варяги, явившиеся наконец на поле брани, убедившись, что битва проиграна, сочли за лучшее повернуть обратно в лес. Однако поляки все верхами догоняли многих и рубили без всякой пощады, очевидно, как и князь их, мстя за срамословие.
Великий князь Ярослав Владимирович в сопровождении нескольких гридней скакал до самой ночи все дальше от поля позорища. И на ночлеге, где остановились, они не чувствовали себя в безопасности, но надо было дать передых коням. Им слышались какие-то крики, топот коней — и они даже огня не разводили.
Лишь на следующий день догнал их Эймунд с двумя варягами.
— Что там? — спросил его Ярослав.
— А-а, — отмахнулся варяг выразительным жестом, означавшим одно: плохо, очень плохо, лучше не спрашивай.
Во всю дорогу до Новгорода Ярослав почти не разговаривал со спутниками, а если и заговаривал, то лишь об одном: как могло такое случиться?
И выходило, что виноват германский император Генрих И, не приславший обещанного отряда. Виноваты и варяги, вдруг возжелавшие полакомиться лесной ягодой. Полакомились.
Но, как выяснилось, более всего виноват воевода.
— Это все из-за Будыя началось, — сказал один гридень. — Это он раздразнил Болеслава.
— Откуда тебе известно?
— Я сам видел и слышал, как он грозился ему брюхо проткнуть. А того заело, он и въехал в реку, а за ним и все поляки. Ну а наши в это время вместо копий ложки в руках держали.
Побитым псом явился Ярослав в Новгород, хотел незаметно проскользнуть на свое Дворище, но был узнан.
— Э-э, явился не запылился наш заступничек, — крикнул кто-то ехидно.
— Небось в порты наложил, — выкрикнул еще один того злее.
В другое время князь бы наказал болтунов: либо выпороть велел, либо языки вырвать. Но ныне он обескуражен случившейся бедой и чувствует правоту злоязычников.
Даже встреча с женой его не обрадовала. Лишь сын, родившийся без него и показанный ему Ингигердой, несколько отвлек князя от мрачных мыслей.
— Как назвали? — улыбнулся Ярослав, с нежностью потрепав за щеки малыша.
— Владимиром.
— Значит, по деду. Хорошо.
Больше ничего хорошего, не было в жизни князя, все виделось в мрачном свете.
Что будем делать, мать? — спросил жену. — Рать проиграна, от полка остались рожки да ножки.
— Не знаю, Ярослав. Сам решай.
— Надо плыть за море.
— К отцу, что ли?
— Ну, а к кому еще? Ждать, когда новгородцы дадут пинка под зад?
Ярослав вызвал дворского.
— У тебя есть готовые лодии?
— Есть три, но их надо бы подправить.
— Что с ними?
— Рассохлись, текут.
— Почему рассохлись?
— Ведомо, из воды выволокли, обсохли, на солнце полежали. Надо б проконопатить и просмолить.
— Давай, вели делать. Да скоро чтоб.
Дворский ушел, князю показалось, что он не воспринял команды «скоро», и решил Ярослав сам сходить на берег. И правильно сделал. Там возле опрокинутых лодий сидели два плотника и лясы точили. Увидев приближавшегося князя, вскочили, сорвали шапки.
— Это так вы трудитесь? — спросил Ярослав, хмурясь.
— Так мы только что… Мы еще…
— Я вижу, еще и не брались, — перебил Ярослав. — Кажите, что с ними надо делать?
— Вот этой надо бы днище подновить, — стал показывать князю старший плотник. — Вишь, погнили доски. А у этой сиденья кто-то выдрал, шоб у него руки отсохли, надо новые делать. И мачты всем сменить придется.
— А что ж он мне голову морочил, мол, только проконопатить и просмолить?
— Ну, конопатить и смолить — это само собой, князь. Они ж едва не год на берегу сохли. Вишь, даже потрескались, тут вот хошь палец суй в щель-то.
— Сколько времени надо, чтоб сделать все?
