— Нет, сын мой, тут мой глаз нужон, мой пригляд.
Злился Болеслав, ни в чем никогда не имевший отказа, но старался не показать, что злится. Напротив, всячески умасливал старика. И даже припугнуть решил, не пугая, а вроде сожалея, вздохнул:
— Мне из Киева уходить нельзя, пока дочь в полоне. Вернется, тогда уж и домой можно.
«Ara, проняло, старый хрен», — подумал князь, заметив, как примолк митрополит, соображая над последними словами завоевателя. Ведь для Иоанна этот польский князь с его полком — завоеватели, недруги. Получается, что своим отказом митрополит продлевает их хозяйничанье здесь. Но и соглашаться сразу было как-то несолидно, по-мальчишечьи, только что «нет-нет» — и сразу «да». Покряхтел, покряхтел старик и наконец выдавил:
— Ладно, сын мой, я подумаю.
— Подумай, подумай, святый отче, — молвил Болеслав. — Ведь воротить великую княгиню из полона — дело тоже богоугодное. А за храм не бойся, построим. Приедешь уже освящать.
Вернувшись во дворец, Болеслав сказал Святополку:
— Старик очень упертый. Ступай ты, додави его. Просить не проси, бесполезно. Скажи, мол, поляков иначе не выдворишь, пока не вызволена из полона польская княгиня. На это он, кажется, поддается.
Святополк застал митрополита в великом расстройстве, чуть не плачущего.
— Как же, сын мой, мне не печалиться, — жаловался старик. — Храм-то Петра и Павла уж под крышку подвели, а мне уезжать.
— Что делать, отец Иоанн, иначе ведь их нам не избыть.
— Вот то-то и оно. Вон на Торге-то что творят полячишки энти. Хватают все, что понравится, а платить не хотят.
Святополку не пришлось «долавливать» старика, ой уж был додавлен Болеславом. Впрочем, и сам князь не менее иерарха был опечален: с чужим войском в свой город пришел.
И вечером, когда сели с Болеславом ужинать, сказал ему:
— Одному Киеву тяжело будет твой полк содержать, отец.
— Что ты предлагаешь, сынок?
— Надо бы кое-какие сотни развести по городам на кормление. Например, в Вышгород, Переяслав, Василёв, Любеч.
— Я согласен, сынок. Завтра же распоряжусь, а то мои охламоны в неделю Киев обглодают. Ты прав.
— И ты бы все-таки предупредил своих старшин и сотников, чтоб поменьше людей обижали. Понимаешь, отец?
— Понимаю, сынок. Да вот привезут Ядвигу, и я отправлюсь восвояси. Серьезно. Или я не понимаю твои заботы? Не горюй, — Болеслав похлопал зятя по плечу, — привезут тебе твою ненаглядную. А я… ха-ха, пойду поженихаюсь.
Болеслав подмигнул Святополку и поднялся из-за стола.
Он вышел из дворца и направился к терему княжны Предславы. Завидев его, исчез с крыльца, словно истаял, какой-то слуга. Войдя в темный переход, Болеслав остановился, Прислушался. Какая-то возня послышалась сверху, и даже на мгновение вроде лучик света мелькнул. Но этого было достаточно, чтоб увидеть ему перила и лесенку, ведущую вверх. Он шагнул туда, ухватился левой рукой за гладкие перила, стал подниматься наверх. Жалобно скрипели, прогибаясь под ним, ступени.
— Сюда нельзя, — услышал он мужской голос где-то рядом.
— Почему? — спросил Болеслав.
— Здесь княжна почивает.
— А я князь, — сказал Болеслав и, протянув в темноту руку, поймал говорившего. — Вот тебе-то тут нечего делать.
И швырнул его за спину на лестницу. С грохотом, пересчитав все ступени, тот скатился вниз. Застонал там, видимо, что-то повредил.
— И чтоб я тебя не слышал здесь, — сказал вслед ему Болеслав и добавил: — Ежели жить хочешь.
Нащупав дверь, он пинком открыл ее. Опочивальня княжны была освещена двусвечным шандалом, стоявшим у ложа.
Княжна была уже в постели, испуганные глаза ее смотрели на вошедшего.
— Не бойся, Предслава, — сказал Болеслав, прикрывая за спиной дверь. — Это я, князь, тот самый, которому ты в свое время отказала в руке своей.
Он прошел к ложу, сел около на лавку.
— Ну и почему ж ты отказала? А?
— Я не отказывала, — пролепетала княжна.
— Как не отказывала? Князь Владимир так и молвил моим послам: не хочет, мол, она.
— Ей-богу, я не отказывала.
— Ну, раз не отказывала, так ныне, Предслава, мы с тобой и оженимся, — плотоядно усмехнулся Болеслав и выставил вперед правую ногу: — Может, снимешь сапог? А?
Княжна не шевельнулась. Князь, кряхтя, склонился, зацепив каблук правого сапога за носок левого, стащил его. Потом и левый стянул, запнул оба под лавку.
— Потуши свечи, — молвил, начиная стаскивать с себя кунтуш.
— Зачем? — пролепетала Предслава, со страхом глядя на здоровенного, как гора, князя.
Видимо, страх ее перед этой тушей, готовящейся навалиться на нее, понял князь.
— Не бойся, милая, — молвил почти нежно. — Копна же мышку не давит.
Потом, свершив все, чего хотел и как хотел, лежал умиротворенно, прижимая к груди маленькую головку княжны, гладил шелковистые волосы ее, по-отцовски утешал плачущую:
— Ну что ты, дочка? Это давно должно было свершиться. Давно. Не бойся, я тебя не брошу. Ну, перестань. Теперь зато тебя никто тронуть не посмеет. Никто. Узнают, что ты моя, и близко подойти побоятся. Ты теперь под самой надежной защитой. Не плачь.
Ярослав принял митрополита Иоанна с честью, согласно высокому чину его. Но когда услышал, с чем он пожаловал, нахмурился и отрезал твердо:
— Меняться не буду.
— Почему, сын мой?
— Потому что на Буге я предлагал ему обмен, он отказал. А ныне мой черед, отец святой. И я отвечаю его словом: нет.
— А чем ты предлагал меняться на Буге?
— Не важно чем. Важно, что получил отказ от Болеслава. Так что прости, святый отче, это наши мирские дела. И ты бы лучше не ввязывался в них.
— Ну, как же, сын мой, они ж, поляки, грозятся стоять до тех пор, пока ты не воротишь эту княгиню.
— Пусть стоят. Мне-то что? Не мне же кормить их!
— Но как ни крути, Киев же тебе не чужой, сын мой.
— Ныне он Святополков. Вот пусть он и ломает голову, тем более что княгиня эта его жена.
— Но как же мне ворочаться-то, сын мой, без твоего согласия?
— Почему без согласия, отче? Я согласен. Пусть приезжает сам Святополк, и я ему из рук в руки передам его сокровище.
— Но ты же понимаешь, — вздохнул Иоанн, — что на это никто не пойдет. А напрасно ты, Ярослав Владимирович, сестрами рискуешь. Напрасно.
— Почему я ими рискую, а не Святополк? Они же у него в руках.
— Болеслав Предславу уже в наложницы взял.
— Ну, а чем я-то могу помочь? — пожал плечами Ярослав. — Ежели она в наложницах, так это уже не изменишь, да и он теперь ее не отдаст. А Доброгнева еще малютка, ее-то, надеюсь, ни Святополк, ни ты не отдадите в наложницы.
— О чем ты говоришь, князь, Бог с тобой, — замахал на него руками старец. — Эх, какие вы все упертые, сын мой. Ничем-то вас не проймешь.
— Это точно, — усмехнулся Ярослав. — Церкви лучше в наши дела не ввязываться. С Богом-то будет легче срядиться, сподручнее.
Грустен и печален сидел митрополит Иоанн. Ох, горька была чаша, поднесенная ему Рюриковичами, не смирившимися, колючими.
И горька и глубока — не испить.
Святополк призвал к себе Волчка и говорил с ним с глазу на глаз:
— Ты знаешь, старания тестя ни к чему не привели. Ярослав не согласился на обмен, может, ее уж и в живых нет. — Князь задумался, помолчал, глядя в окно, и продолжал: — Вот и решил послать тебя в Туров.
— К княгине?
— Нет. К Ладе.
— К Ладе? — вытаращил глаза Волчок. — Она уж, поди, старухой стала за столько-то лет.
— А я помолодел? Да?
— Не помолодел, конечно. Но ты мужчина, а она баба.
— Ладно, не зубоскаль. Кроме тебя, никто ее не знает. Поезжай и уговори, по-хорошему уговори.
— Я уж уговаривал ее по-хорошему, — почесал Волчок лоб. — Не помнишь, чем это кончилось?
— Тогда все мы были молоды и глупы.
— Ты думаешь, она сидела и ждала тебя?
— Ничего я не думаю, ничего не знаю. Но из сердца выкинуть не могу. Съезди узнай. Ежели она там, уговори. Возьми вон калиту, там более двадцати гривен, одари кого надо. Ежели она у кого в холопах — выкупи.
— Гривны, это хорошо. Но мне надо и гридней хотя бы с дюжину. От Туровской дороги у меня еще и доси шишка на затылке торчит. Разбойная сторона.
— Возьми гридней сколько надо. Да им-то не говори, зачем едешь. Не вздумай вместе с ними к Ладе явиться. Оставь их в крепости. И коли она согласится, для нее попроси у матери добрый крытый возок. И вези как княгиню. Слышишь?
— Слышу. Не глухой, — отвечал Волчок, забирая со стола калиту с кунами. — Эх, Святополк Ярополчич, Святополк Ярополчич.
— Чего эх-то?
— Да я б на твоем месте уже б десять Лад заимел.
— Помолчи, ежели ничего не понимаешь, дурак. Исполни хоть то, что на твоем месте положено. Какой ярый, десять Лад ему подавай. Езжай — и через десять дней чтоб в обрат был.
