Другая часто встречающаяся в записях камикадзе тема — это «искренность» (макото или сисэй), традиционная концепция, играющая столь значительную роль в истории японских героев. Нагацука сообщает о типичном разговоре между двумя офицерами армейских ВВС, который он услыхал незадолго до того, как вызвался участвовать в особых операциях. Капитан Санака, командир второй воздушной ударной группы, пытался убедить своего начальника в том, что, поскольку атакующих самолетов Ki-45 оставалось очень мало, в армии следовало использовать меньшие по размеру Ki-27g для перехвата американских бомбардировщиков В-29.
«Но как сможет Ki-27 перехватить самолет с такой скоростью и вооружением, как у В-29?»
«Прошу вашего прощения, — ответил капитан Санака, — … однако при данных обстоятельствах, как мне кажется, мы обязаны использовать каждый наличествующий на нашей базе самолет, дабы уничтожить возможно большее количество американских бомбардировщиков.»
«А как же наши пилоты? Они еще недостаточно обучены».
«Сейчас имеет значение не искусство наших пилотов, и не качество наших самолетов, но дух и мораль бойцов. Все зависит от этого».[830]
Камикадзе постоянно убеждали, что самоубийственная тактика — единственный оставшийся способ отсрочить поражение и уберечь Японию от катастрофы. Однако, из чтения их писем и дневников, а также из разговоров с теми, кому удалось выжить, я могу предположить, что мало кто из участников верил, что на этой поздней стадии их атаки смогут реально повлиять на исход войны. Особенно после поражения на Окинаве большинство личного состава частей особого назначения и, без сомнения, самые разумные из них, кажется, поняли, что, хотя их близящаяся жертва будет не бесчестна, но почти наверное — безнадежна. Вот, например как лейтенант Нагацука описывает свои последние мысли роившиеся у него в голове, когда он сидел в кабине своего истребителя Ki-27:
«Действительно ли я верю, что самоубийственные атаки эффективны? Может, на самом деле они — глупейшие попытки, предпринимаемые летчиками вроде нас, без самолетов эскорта и собственного вооружения?… Действительно ли самопожертвование — единственное, что придает цену жизни? На этот вопрос воин обязан отвечать „да“, прекрасно зная, что его самоубийственная затея бессмысленна».[831]
Подобные сомнения, однако, не ослабляли их морали; бесчисленные истории об их товарищах, взорвавших себя и свой груз без какого бы то ни было практического результата, не приводили к разочарованию или отчаянию. Все повторявшиеся неудачи, казалось, только придавали энергии молодым добровольцам. Таков дух популярной песни камикадзе:
Никогда не думай о победе!
Мысли о победе приводят лишь к поражению.
Проигрывая, будем рваться вперед, всегда вперед![832]
В то время, как искренность всегда ставилась выше вопроса о победе или поражении, это вовсе не означало, что доброволец рассматривал свои усилия, как совершенно бесполезные. Жертва могла и не спасти Японию от поражения в войне, однако она могла привести к некоторой форме духовного возрождения. Студент литературы Киотосского университета, самолет которого был сбит одной лунной ночью всего за две недели до окончания войны, написал в своей последней поэме:
Оставь свой оптимизм,
Открой свои глаза,
Японский народ!
Япония обречена на поражение.
Именно тогда мы, японцы,
Должны будем вдохнуть в эту землю
Новую жизнь.
Новую дорогу к реставрации
Мостить нам.[833]
Та идея, что акт самопожертвования не оказывающий никакого практического воздействия на ход военных действий, может, тем не менее, иметь важное духовное воздействие, рассматривается в одном из последним разделов дневника младшего лейтенанта Окабэ, автора стиха о вишневых цветах, процитированного в начале этой главы:
22 февраля 1945 г.
Я умру, наблюдая за отчаянной борьбой нашей нации. Следующие несколько недель события будет мчаться галопом, по мере того, как мои юность и жизнь близятся к финалу.
… Вылет назначен на следующие десять дней.
Я — человек, надеюсь — не святой, не подлец, не герой и не дурак, — просто человек. Проведя свою жизнь в грустных желаниях и поисках, я умру покорно, в надежде, что моя жизнь послужит «человеческим документом».
Мир, в котором я жил, был полон диссонансов. В качестве сообщества разумных существ, ему следовало бы быть устроенным лучше. Без единого главного направляющего каждый теряется со своим собственным звуком, внося диссонанс там, где следует быть мелодии и гармонии.
Мы с готовностью послужим нации в этой ее мучительной борьбе. Мы обрушимся на вражеские корабли, лелея убежденность в том, что Япония была и будем местом, в котором позволено существовать лишь любимым домам, храбрым женщинам и прекрасной дружбе.[834]
Материальная победа в войне не только не являлась основной целью, но могла даже стать помехой духовного возрождения. «Если же, по какому-то странному совпадению, — писал младший лейтенант Окабэ, — Япония внезапно выиграет эту войну, для будущего нации это станет фатальной неудачей. Для нашей нации и народа лучше было бы пройти через тяжкие испытания, которые их только усилили бы».[835] Та же тема разрабатывается офицером в отряде «Кайтэн» (торпед-самоубийц), который поразил молодого добровольца, сказав, что ожидает поражения Японии:
Я не мог поверить своим ушам — чтобы офицер говорил такое! «Простите, что вы сказали?» — переспросил я.
«Япония будет побеждена, Ёкота», — повторил он.
Я был поражен. В тот момент я не знал, что еще сказать, потому что раньше ни разу не слыхал, чтобы кто-то в армии обсуждал подобную возможность, и потому смог выдавить только: «Зачем же вы тогда вызвались на смерть?»
«Человек должен делать для своей страны то, что он может», — был простой ответ. Его смерть ничего не значила, добавил он. «Япония будет побеждена, в этом я уверен. Но мы возродимся заново и станем более великой нацией, чем когда бы то ни было». Далее он объяснил, что нация должна претерпевать страдания и очищения каждые несколько поколений, дабы становиться крепче с устранением из себя всего нечистого. Наше страна, сказал он, сейчас омывается огнем, но выйдет из него еще краше.[836]
Идеи и настроения, возникшие в стране в далеком прошлом и закрепившиеся в течение долгих веков гегемонии военных, в 1944 году были еще живы и вдохновляющи; они снова и снова всплывают в разговорах и записях камикадзе. Так, когда лейтенант Нагацука решается выразить некоторые сомнения относительно предложения одного из своих коллег таранить американские В-29 своими истребителями Ki-27 по причине минимальных шансов на успех, молодой человек вспоминает о самурайском принципе чести:
«Ты придаешь слишком большое значение жизни. Представь, что исчез весь мир, кроме тебя. Неужели ты действительно продолжал бы жить? Если у человеческой жизни и есть какое-то важное предназначение, то это только из-за определенных отношений с другими живыми существами. Отсюда возникает принцип чести. На этой идее основана жизнь, примером чего служит поведение наших древних самураев. В этом суть Бусидо (Пути Воина)… Если мы будем цепляться за свои жизни, мы в конце концов потеряем самоуважение.
В этом мире есть два типа существования: у животных, которые просто следуют своим инстинктам, и у людей, которые сознательно посвящают свои жизни служению чему-то вне их… Если бы человек просто существовал, каким бы тягостным это было! Вовсе не разум может подсказать нам значение жизни или смерти…» [837]
Товарищ Нагацука, подобно многим молодым добровольцам камикадзе, выражается в несколько несвязной, наивной манере, однако его общее отношение выводится из связного комплекса идей, изложенных в учебниках самурайской философии, игравшего важную роль в «тренировках духа» на протяжении националистического периода нового времени.[838] Среди исторических персонажей самым почитаемым пилотами камикадзе был воин-роялист Кусуноки Масасигэ, совершивший харакири в 1336 году после вполне предсказуемого поражения в своей последней битве за императора Годайго.[839] В своих письмах, дневниках и разговорах пилоты камикадзе постоянно приводят его в качестве образца благородного поведения, а смелое высказывание о «семи жизнях» повторяется снова и снова. «Я буду щитом императора, — писал Мацуо Исао 28 октября 1944 года, — и погибну чистой смертью вместе с командиром крыла и другими товарищами. Я хотел бы родиться семь раз, и каждый раз поражать врага».[840] Командующий Накадзима передает о следующем игривом разговоре, случившемся во время сбора пилотов на авиабазе камикадзе в Сёбу:
