Несмотря на всю националистическую пропаганду духов славных героев войны, почитаемых в святилище Ясукуни, превалирующим настроением среди летчиков камикадзе было что-то вроде скептицизма с легким сердцем. Во время сбора на авиабазе Сёбу один из пилотов спросил командующего Накадзима, существует ли в Ясукуни какая-либо субординация в соответствии со званием:
„В святилище Ясукуни нет никакой субординации, — ответил я. — Первенство определяется лишь по времени прибытия.“
„Тогда я буду выше вас, командующий, потому что вам придется послать много летчиков до собственного вылета“.
„Послушайте, что мы сделаем с командующим, когда он доложит о прибытии в Ясукуни?“
„Давайте назначим его сержантом — дежурным по кухне!“ Это предложение было встречено одобрительным хохотом.
„Неужели вы не можете подыскать для меня ничего получше?“ — спросил я.
„Ну, хорошо, тогда — офицером, дежурным по кухне,“ - сказал предлагавший, и они снова разразились хохотом.[849]
Будучи все же людьми, многие из бойцов-камикадзе должны были переживать моменты сомнений, даже ужаса в связи со своей близящейся гибелью;[850] однако особая японская комбинация традиций и влияний помогала им пересилить эти естественные импульсы. За день до своего вылета лейтенант Нагацука пережил в душе ночь кошмаров, размышляя о самоуничтожении, однако смог „удержаться на поверхности“ с помощью веры в позитивное значение своего поступка:
Скорое приближение смерти заставило меня искать для нее какое-то оправдание с помощью отрицания ценности человеческой жизни. Я знал, что я делаю. Кроме того, моя смерть совершенно отличалась от, например, той, какую вызывала болезнь. [Теперь] все было полностью в моих руках… — сохранить ясную голову, чтобы быть способным контролировать свои действия вплоть до последнего момента; умирающий же пациент вынужден пассивно ожидать смерти, лежа в постели. У моей смерти был смысл, значимость. Прошло какое-то время, и я с удивлением обнаружил, что эти размышления восстановили мое спокойствие.[851]
Несмотря на чрезвычайно высокую напряженность своего положения, летчики-самоубийцы никогда (за исключением некоторых особых ситуаций, которые будут вкратце описаны)[852] не драматизировали его и не устраивали истерик; общепризнано, что со времени образования отрядов камикадзе в 1944 году уровень морали в них был выше, чем в остальных подразделениях вооруженных сил Японии. Даже пилоты с минимальным опытом были полны энтузиазма, отправляясь в свой последний полет, — это веселое настроение восполняло недостаток тренировок. В описаниях повседневной жизни баз камикадзе, в личных записках пилотов очень редко проскальзывает даже тень мрачности или пессимизма;[853] в день же вылета, когда они готовились взмыть вверх, подобно Икару в его полете к солнцу, их обычным настроением была легкость и некоторая экзальтированность, лишенная, казалось, всяких признаков инстинкта самосохранения. На типичной фотографии бойца камикадзе, завязывающего хатимаки с изображением Восходящего Солнца вокруг шлема своего товарища-пилота, готовящегося к вылету, молодой человек улыбается со спокойной уверенностью в себе, как если бы он и его приятель готовились к женитьбе или церемонии окончания университета.[854] Лейтенант Суга Ёсимунэ из Особого ударного соединения „Истинный Дух“ описывает свою гордость тем, что ему предоставлен шанс доказать искренность намерений, защищая Японию с помощью этой „последней козырной карты“. Жизнь стала теперь для меня истинным удовольствием, — говорит он. — Сколь радостней стала весна для нас, — тех кто входит в [Особое ударное] соединение: гораздо теплее и мягче, чем в печальном внешнем мире!» Пилот-наводчик торпеды «Кайтэн» так описывает свое состояние, когда он готовился к последнему выходу:
20 апреля [1945 года], в день отправления группы Тэмбу, мы шестеро были новыми людьми, все полные уверенности. Когда мы позировали для памятной фотографии, держа в руках по ветке с вишневыми цветами, я взглянул на свою веточку, на которой еще оставались цветы, и сказал себе: «Какое счастье, Ёкота Ютака, что ты родился мальчиком! Женщина никогда не смогла бы испытать такого!» Рвение переполняло нас. Синкаи и я поклялись друг другу, что потопим самые большие корабли, какие только сможем найти. Я подумал о своем возрасте — девятнадцать лет — и об изречении «Умереть, когда люди все еще оплакивают твою смерть, умереть, когда ты чист и свеж, — это истинное Бусидо.» Да, я шел путем самурая. Глаза мои сияли, когда я вновь ступил на борт I-47. Я с удовольствием вспомнил, как Андзай Нобуо цитировал стихотворение, говоря мне, что я «паду таким же чистым, как вишневый цветок», который я сейчас держу в руках. Крики бандзай проводили нас в путь. Мои мысли переполнялись тем, что так много раз говорил мне лейтенант Фудзимура Садао, один из инструкторов на базе в Цутиура: «Никогда не уклоняйся пред лицом смерти. Если сомневаешься — жить или умереть, — всегда лучше умереть…» Мы снова встали на «Кайтэн», размахивая мечами, покуда провожавшие катера, с которых неслись добрые пожелания, не отвернули обратно. Затем я забрался в «Кайтэн» и положил пепел Ядзаки и ветку с вишневыми цветками рядом с сидением.[855]
Часто в своих прощальных письмах летчики-камикадзе пытаются успокоить своих родителей, передав им частицу своей спокойной радости. Лейтенант Хаяси просит своих родителей продолжать жить счастливо после его смерти. «Мама, — пишет он, — я не хочу, чтобы вы горевали о моей смерти. Я не против того, чтобы вы плакали. Плачьте. Но, пожалуйста, поймите, что моя смерть — к лучшему, и не горюйте об этом».[856] Когда его вылет был отложен на день, он добавил постскриптум с описание прекрасной прогулки, которую он совершил по близлежащим рисовым полям, слушая кваканье лягушек, останавливаясь, чтобы полежать на полях люцерны рэнгэсо, которая наполнила его воспоминаниями о доме. «Вишневые лепестки уже опали… Оказалось, что атаковать нам придется завтра. Таким образом, годовщина моей смерти будет 10 апреля. Если вы будете поминать меня, надеюсь, у вас будет счастливый семейный ужин».[857] Мацуо Исао начинает свое последнее письмо с просьбы к своим родителям порадоваться его судьбе, с надеждой, что они улыбнутся, посмотрев документальный фильм, который был недавно снят для хроники о нем и пятнадцати других бойцах Особого ударного соединения «Герои». Как и многие другие летчики, он заканчивает пожеланием самому себе умереть красиво. «Пусть наша смерть будет такой же внезапной и чистой, как у разбившегося кристалла![858]»
Одним из немногих случаев, когда напряжение у добровольцев камикадзе выходило на поверхность, было извещение, что их не включили в состав той группы, на которую они рассчитывали, или когда при каких-то особых обстоятельствах им удавалось выжить и приходилось переживать ужасное состояние возвращения обратно на базу.[859] Для офицеров, командовавших отрядами камикадзе, процесс отбора был трудным, временами — мучительным. Большинство из их подчиненных горели желанием быть посланными сколь возможно скорее, и горячая благодарность немногих отобранных зачастую перевешивалась плохо скрытой горечью остальных.[860] Это случалось не потому, что летчики хотели поскорее разделаться со своей работой, хотя не исключено, что иногда подспудно вызревали и подобные мотивы, но оттого, что они уже настроили себя на выполнение столь из ряда вон выходящего задания и боялись, что, если операции камикадзе будут прекращены, или внезапно спадет уровень противостояния, они навсегда останутся позади тысяч своих товарищей, которых решимость не оставила до конца. Типичное чувство «покинутости» ощутил подчиненный, когда вице-адмирал Угаки, ответственный за все операции камикадзе с острова Кюсю, отправлялся в свой собственный самоубийственный полет в самый последний день войны. Старший офицер 5-й воздушной армии капитан Миядзаки попробовал переубедить Угаки с помощью того довода, что подобная атака неуместна, однако адмирал был непреклонен и приказал подчиняться его приказам. Вскоре Угаки вышел на летное поле, неся с собой лишь короткий самурайский меч и бинокль:
Капитан Миядзаки стоял спокойно и торжественно, но, наконец, не в силах больше сдерживаться, шагнул вперед и сказал: «Пожалуйста, возьмите меня с собой, адмирал».
Угаки твердо ответил ему: «У вас есть более чем достаточно дел здесь. Вы остаетесь».
Для Миядзаки этот отказ был слишком сильным ударом. Он остался стоять, но разразился рыданиями, плача открыто и не стыдясь, пока остальные проходили мимо.[861]
