— В открытом бою сдрейфил, это не засада.
— У себя капитан? — громко спросил Василий Козлов, осаживая у шалаша взмыленного коня.
— А вот и помощник мой! — обрадовался Иванов. Он приосанился. — Докладывай, Козлов!
— Капитану доложу! — отрезал тот, ловко соскочив с коня.
— Что?! Лейтенант Козлов! Кто твой командир? — закипел Иванов.
— Катись на хрен! — бешено рявкнул Козлов, всучив поводья своему оторопевшему начальнику, и тут же плотно задернул за собой плащ-палатку.
Иванов швырнул поводья, разразился бранью и ринулся в командирский шалаш. Командиры натянуто улыбались, в неловком молчании прислушиваясь к воплям взбешенного начальника разведки:
— Я ставлю вопрос ребром! Везде есть начальники штаба... Назначай меня! Или начальником особого отдела назначай! Чья рация? Уйду с рацией!
— Молчать! — обрезал его Самсонов. — Занимайтесь своим делом! После гибели Памятнова, черт бы вас побрал, вы развалили мою агентурную разведку! Кого вы в Ржавку меня уговорили послать?! Сопляков, которые сразу раскололись?!
Козлов привез сразу две вести: комендант Пропойска отдал Милку в наложницы пропойскому полицмейстеру, а чуть не до смерти замученного Боровика, пока еще теплилась в нем искорка жизни, спешно повесил на главной площади у комендатуры, лицом к Варшавке.
1До захода солнца оставалось не больше часа, уже прохладные тени незаметно всползли по рыжим стволам стрельчатых сосен, когда в предзакатном розово-голубом небе со стороны быховского аэродрома появилось звено пикировщиков Ю-87. На них не обратили особого внимания: над лесом проходила воздушная трасса немцев. На этот раз бомбардировщики развернулись над лесом — так что низ крыльев с черными крестами в желтых обводах вспыхнул в закатных лучах — и, наклонив красные носы, сорвались вдруг в пике. Завыли сирены, противно завизжали бомбы, лес всколыхнулся и задрожал от тяжелых взрывов. И словно брызнули осколки: во все стороны, ошалев от ужаса, метнулись птицы. С торжествующим ревом, показав клепаное брюхо, взмыли бомбовозы. На опустевшей поляне хрипел патефон. Затупленная иголка царапала сыгравшую до конца пластинку. По лагерю, заползая в шалаши, стлался густой белый дым от впопыхах залитого водой кухонного костра под недоваренным супом. Бомбы рвались теперь за Ухлястью, в стороне Ветринского отряда.
Баламут выбежал на поляну, к синему ящику патефона, покрутил ручку, и патефон заголосил, бесстрашно, вызывающе:
Зачем нам расставаться, Зачем в разлуке жить...
— Не стрелять! Кухарченко! Не стрелять! — кричит Самсонов, прячась за царь-дубом. — Они засекут нас!
А Кухарченко и не думает стрелять. В одних трусах сидит этот пижон у пенька с зеркальцем и бритвенным прибором, скребет намыленную щеку.
Снова моторный гул, режущий нутро вой сирен, и от брюха воздушных чудовищ отделяются маленькие черные точки и косо падают в лес. За деревьями — мгновенный блеск, точно удар кинжалом. Трах-тррах-тррах!.. Тугие волны воздуха давят к земле, прокатываются по спинам... Над лесом встают облака черного дыма. Опять промазали!..
Железом и кордитом запахло на Городище.
— Эй, Богданов! — раздается за кустами отчаянно-веселый голос Щелкунова. — Слышь, Степка! Милка-то, краля твоя, точно Геринг немецкой авиацией распоряжается!
— Слышен жидкий смех. — Это она фрицам про лагерь наябедничала!
— Да снимите вы «Разлуку»! — вопит несчастный Киселев. — Летчики услышат! — Он дико таращит глаза, заслышав вдруг громкое мычание коровы в кустах.
— Эй, Киселев! — горланит Щелкунов. — Смотри с разбегу через фронт не перемахни!
Разбросав наугад вокруг Городища фугаски, самолеты улетели на быховский аэродром. Снова зашумела лагерная жизнь. Взбудораженные партизаны собирались в кучки, обсуждали бомбежку. Выяснилось, что убита одна корова. («Значит, сытный ужин будет!») «Во дали пить!» Из лесу вышел Студеникин радиостанцией. Стараясь остаться незамеченными, Иванов, Киселев и несколько новичков с большим опозданием пробирались к лагерю. Не сразу слиняла с их лиц бледная зелень страха. На кухне Кухарченко, подгоняя повара с ужином, приказывал ему не кормить малодушных. И тут же демонстрировал на Ваське Гущине, партнере для тренировки, различные финты в боксе.
Ржавский бой уж никого не интересовал. Все ругали Милку, добрым словом поминали Боровика, гадали — будет ли завтра новая бомбежка.
— Боровик-то,— сказал мне Щелкунов,— героем оказался. Ни слова не сказал... — Щелкунов оглянулся на водовозные роспуски, стоявшие у кухни, и со вздохом проговорил: — Эх, пропал наш водовоз. Помнишь, зимой в Волоколамске казнили восемь наших товарищей. Им тоже, как Боровику, вешали на шею доску с надписью:
«Так будет с каждым, кто выступит против Великой Германии».
Долго не выходил у меня из головы Боровик. Да, этот мальчишка оказался настоящим героем! Ему было всего четырнадцать лет, а в четырнадцатилетнем сердце любовь к отцу и матери, к родной стороне только начинает сливаться с любовью к большой родине, к нашему правому делу.
Боровик ничем не отличался в отряде, был рядовым партизаненком. Этот курносый, веснушчатый, рыжий паренек говорил баском, сплевывал важно, в зубах всегда держал незажженную самокрутку, хотя курить так и не научился. Я вспомнил о том, как он вел себя во время расстрела бандитской шайки в Заболотье: стал в сторонку, боясь помешать мне и Баламуту, дрожал от испуга. Но был он честен, совестлив и прям, этот кумир подлесных пацанов. И сейчас он смертью своей доказал: герой — он, а мы лишь неплохие боевые партизаны. Откуда взял наш Рыжик, наш Мальчиш-Кибальчиш, эту силу духа? Вернись он в отряд, он был бы все тем же Боровиком — коноводом, пастушком, водовозом, поваренком! Но смогу ли я, сможет ли Баламут повторить его подвиг? Я говорю себе: да, смогу. Но могу ли я знать это наверняка? Ведь и так бывает — иной храбрый солдат оказывается трусом в застенке, а какой-нибудь незаметный парнишка смело смотрит смерти в глаза. Нет, героем надо быть постоянно, в большом и малом деле...
Так неужели Самсонов для нас страшнее великой Германии?!
1Новый лагерь построили на берегу тихоструйной, омутистой Ухлясти, притока Днепра, неподалеку от Горбатого моста, шагах в двадцати от скрытой ивняком заводинки, на месте первой дневки одиннадцати десантников-москвичей. Там стоял еще маленький и смешной шалашик из пожелтевших, осыпавшихся еловых лап.
Строили по «генеральному» плану Самсонова — в центре командирский шалаш с топчанами и столиком. Быстро вырастали большие, вместительные шалаши для диверсантов и разведчиков, отдельные шалаши поменьше для командиров, шалаши и палатки санчасти, землянки для боеприпасов, «радиорубка». Тут же — «гробница», мотоцикл, велосипеды, десять или пятнадцать подвод, лошади у коновязи, артповозки... Из-за куста выглядывает зеленое дуло «сорокапятки». У шалашей, под плащ-палатками, стоят — «максимы» с щитками и разлапистые Дегтяревы», ручные пулеметы чешские, бельгийские, голландские, немецкие МГ-34. У кухни, культурно огороженной березовым заборчиком,— целый склад: мешки с хлебом и мукой, мошки с картофелем, бидоны с молоком, туши мяса... Многие партизаны расхаживают в форме вермахта и люфтваффе, увешаны трофейным оружием. И мы не одни в этом лесу. Вокруг стоят лагерем наши отряды Аксеныча, Мордашкина, Дзюбы... Говорят, формируется новый, пятый отряд.
От маленького и смешного шалашика десантников-москвичей ничего не осталось. Его снесли, разбросали, очистили место для нового, прочного шалаша. Я собрал старые еловые лапы и покрыл ими покатую крышу шалаша своего взвода. «Лентяй!» — сказал Кухарченко. Нет, не лентяй, а неисправимый романтик! В музей бы этот шалашик, партизанскую нашу старину!..
Вот проходит Самсонов с командирами отрядов. Голос его звучит весело:
— Дислокация стратегически удобная, на самой границе Пропойского и Быховского районов, рядом со шляхом. Мой отряд — мотомеханизированный, а машины и пушки в глушь не поставишь. Ваши отряды и последующие, организация которых мною намечена, я расположу вокруг, поближе к опушке. Это обеспечит штабу круговую оборону. Каждому отряду будет выделен свой сектор действия со своими деревнями, за счет которых, в случае надобности, он будет продовольствоваться. Основной отряд будет проводить крупные операции во всей зоне. Отряды моего соединения выставят в свои сектора заслоны и установят посты вдоль своей части лесной опушки... Партизанское соединение! Широко шагаем, а?..
Да, посмотришь вокруг — и душа радуется. Был наш лагерь на Городище островком среди враждебного моря, а теперь в этом море появился вулканический архипелаг. Каждый партизанский костер — это кратер вулкана... Вместо десантной группы из десятка москвичей — партизанская бригада из полутысячи бойцов! И все же я дрожал от возмущения: «гордыней обуянный» Самсонов хочет все это приписать себе! А разве нет в этом доли нашего труда, труда десантников, кровавого пота всех наших партизан? Или все наши успехи — это успехи Самсонова? Он убежден, что это так. Об этом только и твердят ему Ефимов, Перцов и другие. Ефимов даже льстиво назвал его как-то командиром Объединенных отрядов Белоруссии! Будто народ сломя голову в лес бросился, заслышав, что сам Георгий Иванович Самсонов соизволил прилететь! А на Городище остались могилы Богомаза, Кузенкова, могила Нади под черной ольхой... Вот
