– Казну вез подданный шведской королевы. А вы знаете, что иноземцам в крепости быть не велено!
– Одним велено, другим не велено? К Емельянову ты сам пускаешь немцев в дом, а государь, значит, пустить во Псков посла иноземного не может?
– Довольно препираться! – закричал воевода.
Донат, стоявший с ним рядом, положил руку па саблю, но воевода бросить свою полсотню на тысячи псковичей не решился. Безумное дело. Слез воевода с коня и пошел к дому архиепископа Макария.
Толпа и подавно взбесилась: воевода-гроза хвост поджал.
Коли царева воеводу погнали, нужно своего выбирать. Пока все вместе – воевода щенок, а как все разойдутся – тут он и покажет зубы: поодиночке похватает.
Выбирали псковичи начальников над собою спешно: кто больше на глазах крутился, того и выбирали: Томилу Слепого, Прошку Козу, ну, а к ним от каждого сословия честных людей. Посадские выкрикнули мясника Никиту Леванисова, портного Степанко и серебряников братьев Макаровых. Стрельцы – Никиту Сорокоума, Муху, голытьба – Демидку Воинова.
Ивана Подреза тоже оставили во Всегородней избе. Хватились Семена Меньшикова, а он сбежал. Кинулись к нему домой – нет. Нашелся человек, который видел, как Меньшиков спешил к Троицкому дому. Стало быть, под крылышко архиепископа, испугавшись смуты, схоронился Семен.
Погрозились рассерженные псковичи разорить дом изменника, но отложили это шумное дело – уморились за день.
Едва закончились выборы, как из собора в полном облачении, с иконою Святой Троицы, в сопровождении попов, дьяконов и монахов вышел к народу архиепископ Макарий.
– Уговаривать идут! – крикнул озорно Прошка Коза.
Спала деревенька Лугишино, как замерзшая: ни скрипу, ни храпу, ни дымка, ни лучины. Завалило ее снегом по самые трубы. Ухарь-ямщик навеселе-то по крышам промчит – и не заметит, как на деревеньку наехал.
Зима – сон. Встряхнутся люди на Масленице – и до весны дремать.
Но в тот день, да какой день – при звездах еще, – пошло по Лугишину движение тайное. Прискакал на лошаденке мужик. Стукнулся в крайнюю избу, хозяина на разговор вызывал.
Хозяин оказался не трус. Сунул под шубу топор и вышел к незваному гостю.
– Сергушкин я, из деревни Завелья, – назвался хозяину мужик. – Не слыхал?
– Не слыхал.
– Ну, то не беда, беда, мил человек, в другом: бежал из Пскова злейший враг Федька Емельянов… Слыхал о таком?
– Как не слыхать! По его милости вот уж, никак, две недели хлеб по воскресеньям едим, а в другие дни вприглядку.
– Не заметил, часом, к вам в Лугишино никто не приезжал?
– А вить приезжал! У Пашки на другом конце на постое.
Тут мужик, забывшись, хлопнул себя по лбу. Топор и выпал – срамота.
А Сергушкин на топор поглядел и сказал дружески:
– Бери-ка его! Зови надежных мужиков – и пошли к Пашке.
Нырнул хозяин в избу одеваться. Пока мужиков будили, пока то, пока се: глаза-то каждый продерет, потянется, покряхтит, пока дойдет, о чем речь, – можно город выстроить.
И опустел Пашкин дом.
Везло Федору – сначала племянник от бунтовщиков спас. Потом архиепископ в келье у себя спрятал. Потом дворянин Михаил Туров, обманув стрельцов, под копешкой сена вывез купца из буйного Пскова в Лугишино.
Теперь их пути расходились. Туров с тремя людьми возвращался во Псков, а Емельянова повез Пашка в Никандрову пустынь. В монастыре собирался купец пересидеть лихое время.
У Пашки лошадь была хорошая, кормленая, да за ночь дорогу перемело, лошадка сначала бежала, потом трусила, а потом и шагом пошла.
Емельянов, утонув в огромном грубом тулупе, думал о пережитом. Вот и царь с тобой заодно. Город – как мякиш в кулаке: чего хочешь из него лепи. И на тебе – чужой тулуп на плечах, чужая лошадь везет. Кто знает, как там во Пскове? Может, ни дома уже нет, ни жены, ни семьи.
– Не посмеют! – сказал вслух.
Пашка обернулся:
– Чего?
– О своем думаю.
– А! – сказал Пашка и стал глядеть куда-то вдаль поверх Федоровой головы.
– Чего углядел?
– Да ничего, – ответил Пашка, повернулся к лошади и вдруг стегнул ее кнутом: – Н-но-о-о!
Лошадка присела, рванула и, пробежав саженей с полсотни, сникла и поплелась нога за ногу.
– Н-но! – заорал Пашка и опять оглянулся. Стал поворачиваться в своем тулупе и Федор. Пашка сказал ему:
– Гонятся будто бы. Сердце ноет: не за нами ли?
«О богатствах думаю, а тут впору о животе молить Бога!» – сказал себе Федор, глядя, как стремительно надвигаются четверо конных.
– Останови лошадь! – приказал Федор Пашке.
Дураков дразнить – жизни можно лишиться, с умным – договоришься, только до умного дожить надо.
Подскакали крестьяне. Иван Сергушкин спрыгнул с лошади, подошел к саням, кнутовищем откинул с лица Федора огромный ворот тулупа.
– Емельянов, никак?
– Емельянов.
– С нами поедешь…
– Заворачивай, Пашка, лошадей, – приказал Федор своему вознице.
Один из крестьян подъехал к Пашке и дважды перепоясал его по горбу кнутом.
– В холопы нанялся? Он всю Псковскую землю без хлеба оставил, а ты его спасаешь.
– Не его спасаю – человека от расправы.
– Ишь ты, человека нашел! Гляди, Пашка, петуха красного в гости дождешься.
– За человека и пострадать можно! – не унимался Пашка.
– Тебе сказали – поворачивай! – раздраженно крикнул Федор, боясь, как бы возница не рассердил крестьян. Поле чистое, прикончат, и делу конец.
– Ты его спасаешь, а он кричит еще! – сказал крестьянин и сплюнул на тулуп Федору.
Тот и бровью не повел: не то терпели.
Двое крестьян ехали впереди, двое сзади. Емельянов сел вполоборота, приглядывался к своим захватчикам. Посмотрел, посмотрел и спрятал нос в тулуп: этим взятку лучше не предлагать. Надругаются.
Поле кончилось, поехали лесом. Впереди показалась развилка дорог. На развилке стояло четверо всадников.
«Вот как дело поставлено у них, – подумал с тревогой Емельянов. – На всех дорогах караулы. Видно, большая беда грянула на Псков».
И вдруг цепкие глаза Федора разглядели в одном из всадников Мишку Турова.
«Как он здесь очутился?» Федор, забыв осторожность, вскочил, замахал руками:
– Туров! Михаил! Спасай!
Всадники встрепенулись, сверкнули сабли.
Крестьяне, настегивая кнутами лошадей, поскакали прочь. Через мгновение Федор обнимал своего спасителя. Плакал от радости.
– Господь спас! Схватили и повезли. Во Псков, видать.
– А я-то клял все на свете, – сокрушался Туров, – потеряли дорогу, бродили. А это сам Господь Бог нашим путем руководил.
Помолились. Развернулись. Поехали. Решил Туров не оставлять Емельянова до самой пустыни. И хорошо решил. Десяти верст не проехали – выскочила на них дюжина верховых мужиков с косами.
Туров приказал своим людям спешиться и дал залп. Четыре пистолета – сила не ахти какая, но для человека, к войне непривычного, и того довольно. Подхватили крестьяне раненого товарища и отступили.
Ночью Пани разбудила Доната:
– Рыцарь, мне нужна твоя служба!
Донат вскочил с постели. Находившись за день, он уснул в одежде.
– Я готов!
Пани заглянула ему в глаза и вдруг обвила руками, поцеловала. У Доната так сильно закружилась голова, что он сел на кровать. Смешливая Пани на этот раз не рассмеялась. Она прижала к его горящим щекам холодные как лед ладони и, склонившись к нему, сказала очень просто и жалобно:
– Нужно десяти людям отнести письма. Но ради Бога, будь осторожен. Во Пскове так теперь страшно!
Донат хотел было схватить Пани на руки, но не посмел.
– Где письма? Я иду!
Он так весело и громко затопал сапожищами, что Пани испугалась:
– Письма надо передать тайно, чтоб никто не видел тебя у тех людей.
– Я обману всех дьяволов, Пани! Где письма? Куда идти?
Всю ночь Донат, крадучись, пробирался от одного нужного человека к другому. Город спал чутко. Перепуганные обыватели возле кроватей держали топоры.
Донат был ловок. Под утро он вернулся домой. Пани ждала его.
Днем третьего марта в десяти верстах от Пскова, в деревеньке Ордина-Нащокина, в доме его, собрались дворяне и влиятельные посадские люди, у коих Донат побывал с письмами ночью.
– Пора нам, умным людям, – сказал Ордин-Нащокин, – подумать о себе и о тех, кто в разгуле и смуте голову потерял. Если мы любим свой город, как свой дом, пора нам взяться за дело, пока злые, безответные люди не погубили город. Нужно спешно послать в Москву челобитную и челобитчиков и в той челобитной заверить нашего милостивого царя, что все люди псковские, бывшие в воровстве[12], ныне от всякого дурна отстали и живут смирно, блюдя христианский закон. Если мы промедлим, Томилка Слепой со своей буйной братией такую беду навлечет на город, о которой и подумать страшно.
