– Я везу деньги королеве Швеции Кристине. Это выкуп Московского государства за людей, перешедших из наших земель в русские земли… Позвольте мне свидеться с гостем Федором Емельяновым. У меня к нему письма от государя. Емельянов все вам объяснит…
Не знал швед, как ненавистно имя, через которое он искал себе защиты.
– К Федору захотел?
– Пытать немца!
– Заодно они!
– И Федора пытать!
– Пошли к Федору!
– Прошка, веди!
И, не раздумывая, Прошка Коза бросился со своими стрельцами к дому Емельянова.
Оставшиеся окружили Нумменса и повели к Съезжей избе[11].. Туда же пригнали санный поезд с казной.
В доме Емельянова жизнь шла мышиная. Ни звона заморских бокалов, ни рыка Федора, ни шлепков тяжелой на руку жены Афросиньи.
Домочадцы, таясь за занавесками, торчали возле окон: ждали.
Когда ждут, дожидаются.
Из кривой улочки выскочили решительные люди, и столь же решительно Федор Емельянов запахнул шубу и, позабыв про ларец, побежал темной лестницей черным ходом во двор. Там стояли две лучшие лошади, заложенные в легкие саночки.
Ворота заднего двора распахнулись, лошади, вспугнутые ударом кнута, понесли.
Дом еще не успели окружить, но ехать улицей было опасно. Федор гнал лошадь переулками. Он рассчитывал выскочить к воротам, бросить караульщикам куш, а за городом – ищи ветра в поле.
У Петровских ворот побежали к нему со всех сторон. Кричат, у кого оружие – на изготовку берут. Осадил Федор лошадей, развернул – и в первую же улочку, что легла перед конями. Кого-то прыткого оглоблей сшиб.
Один в санки прыгнул, как волк. Кулаком его наотмашь!
Пальнули – пронесло. Да какой-то негодник выскочил из ворот с вилами – и лошади в бок. Вгорячах понесла в конец улицы, а свернул в переулок – тут она, голубушка, и рухнула. Выпрячь бы – времени нет, да и как на лошадях во Пскове скрыться? Сбросил шубу – и бежать.
Донат после удивительного завтрака с Пани спешил к воеводскому дому. Собакин помнил, что толпу с его крыльца прогнал молодой стрелец. Он велел узнать его имя, и теперь Донат нес караульную службу в покоях Никифора Сергеевича. Донат переулками сокращал путь. И вдруг лицом к лицу – Федор Емельянов. Красный, едва дышит. Увидел Доната, встал как вкопанный. А по соседней улице шум катится – погоня.
Донат – к забору, согнулся.
Дядюшка все понял. Залез племяннику на спину – тому не привыкать – и кулем перевалился через забор.
Тут и толпа появилась. Подбежали к Донату:
– Не видел Емельянова?
– Емельянова не видал, а какой-то мужик вон в тот проулок пошел.
Ринулась толпа, куда ей указано было, а Донат шапку снял, пот со лба вытер.
Идет, головой сам на себя качает: что значит кровь родная!
И вдруг сердце так и остановилось: Федор бежал из дома. А ведь в этом проклятом доме мать и сестры.
Все было открыто, распахнуто, сдвинуто с места и перевернуто. Емельянова не нашли. Прошка Коза подступил к Федоровой жене Афросинье:
– Или отдавай государево письмо, или дом разграбим!
Письмо – бумага, дом – нажить надо. Невдомек купчихе, что бумага из августейших рук в руки тоже дело непроживное. То, что в сундуках, купить можно, а вот царское доверие не купишь. Тут не деньги нужны и не деньжищи, а чтоб серебро, как зерно, на мешки считалось.
Отперла Афросинья заветный ларец и отдала царское письмо Прошке:
– Исполняй договор! Уводи своих людей.
Прошка туда-сюда, но где там! Людишки как горох по дому рассыпались. Видит Афросинья – дело плохо. Взяла ключи, спустилась вниз и отперла один из погребов.
– Это – ваше, все остальное – мое. Пейте и убирайтесь!
Глянули людишки в погреб, а там бочки с вином.
– Эге-ге-э-эй!
Полезла братва.
Тут как раз Донат прибежал.
Мимо толпы, по лестнице наверх, на женскую половину. А там визг. Ворвался Донат в комнату, глядит – Агриппина с младшими сестрами Мирона чем попало лупят: тепа тепой, а тоже не промах – под шумок целоваться к девицам прибежал. Схватил Донат брата своего двоюродного за шиворот, выбросил за дверь, хотел по лестнице спустить, а тут сама хозяйка, Афросинья.
Поглядела на Доната, на встрепанных девиц, поняла, в чем дело, и за ухо сыночка взяла:
– В чулан тебя на хлеб-воду запру!
Крепка Афросинья, перед таким нашествием не дрогнула. А все ж лица на ней нет. Жалко стало тетушку. Опять же мать с сестрами под ее крышей живут. Подошел к хозяйке Донат, шепнул:
– Федор твой жив. Сам помог ему от толпы спрятаться.
Быстро глянула хозяйка на Доната, быстрым крестом его перекрестила:
– Слава Богу! Будь и ты здрав!
Ну, а тут уж наконец сестрицы Доната облепили. Кому беда, а кому радость. Повели его к матушке. Все разом говорят, все тискают. Улыбается Донат, а слезы сами из глаз текут.
Вдруг загудела на дворе толпа и смолкла. Выглянул Донат в окно – уходят псковичи. Прошка Коза со своими стрельцами позади, отставших подгоняет.
– Пора мне! – сказал Донат. – Я и так уже на службу опоздал, как бы не хватились меня. К воеводе в доверие вошел.
Поглядел на Варю, на Агриппину, достал из-за пояса пистолет и отдал Агриппине:
– Кто сунется – не жалей!
Мать руками замахала, а сестричка в пистолет вцепилась. Брата в щеку чмокнула.
– Мой! – В платье обширном подарочек спрятала.
Помчался Донат сломя голову на службу.
А возле Съезжей избы вот что творилось. Псковичи вскрыли ларец с казной, какую Нумменс вез своей королеве, и при нем пересчитывали деньги. Считал всегородний староста Иван Подрез с площадным подьячим Томилой Слепым, а все стояли вокруг и следили за счетчиками.
Другой всегородний староста, Семен Меньшиков, от опасного сего предприятия отстранился. Был он против того, чтобы казну трогать. Просил псковичей отпустить Логина Нумменса с миром. И за те слова псковичи не только закричали на Семена, но и замахнулись.
Деньги пересчитали, казну – в ларец. Ларец запечатали. Приставили к нему московских стрельцов, а к стрельцам – своих стрельцов, с Максимом Ягой, и отправили казну за три версты от Пскова, на подворье Снетогорского монастыря.
После этого торжественного действа подступили к Нумменсу. Привезли его к Всегородней избе, поставили на дщан и велели раздеться донага.
– Я королевский посол! – закричал в бешенстве Нумменс. – Неужели вы посмеете обесчестить меня перед всеми?
– Мы тебя не бесчестим! – возразили ему. – Мы тебя хотим всем миром осмотреть: не спрятано ли на тебе тайной грамотки. Смотреть же тебя в избе не больно складно: сплетни пойдут. Один скажет одно, другой другое. А тут – на глазах у всех. Да и ты не стыдись. Мы ведь не ради сраму твоего растелешим тебя – ради дела.
– Я лучше умру! – закричал Нумменс.
Но Иван Подрез, по совету подьячего Томилы, кликнул палачей. И они явились. В красных рубахах, с кнутами.
Заплакал Нумменс: лучше уж раздеться, чем быть позорно битым. Сбросил платье.
Каждую вещь псковичи прощупали, все бумаги забрали, велели Нумменсу одеться и повезли его туда же, где казна хранилась, на Снетогорское подворье. Сторожей ему миром выбрали: пять попов, пять посадских людей и двадцать стрельцов.
Кто знает, может, и получил бы Донат от воеводы наказание жестокое и справедливое – служба есть служба, – да в стрелецких приказах разброд, никого не сыщешь. Сам воевода бросился верных людей собирать. Вспомнил и о Донате.
– Где Донат-стрелец?
А Донат в дверях:
– Тут я! – И дух никак перевести не может.
– Седлать коней! Едем бунтовщиков усмирять!
Донат – руку на саблю и приказ ринулся выполнять, а воевода его попридержал:
– Рядом со мной будешь скакать, по левую руку!
Донат поклонился: вместо наказания – такая честь!
К Всегородней избе прибежал Прошка Коза со своими стрельцами, принес тайное письмо государя к Федору Емельянову.
Прочитали письмо на всю площадь, а толпа все одно – услыхала то, что хотела слышать. Письмо заканчивалось словами: «А сего бы нашего указа никто у вас не ведал!»
– Ага! – заорали псковичи. – Государю про грамоту не ведомо! Бояре грамоту писали.
Прыткие побежали к Рыбницким воротам, в сполошный колокол колотить. Кто домой шел – назад, кто дома сидел – из дому выскочил. Тут с полсотней стрельцов прискакал на площадь воевода. Закричал:
– Как вы посмели захватить государеву казну? Или вам царская опала не страшна? Или, быть может, вам царево слово не указ? А коли так, то и Слово Божие обернется к вам немотою!
Томила Слепой воеводы не забоялся. Полез на дщан ответ держать.
– Не укоряй нас, Никифор Сергеевич! Не стращай. Мы верные дети нашему государю. Мы послушны его воле и воле Господа нашего. Но если казна послана из Москвы с государева ведома, то почему с нею ехали не городом, а по загородью?
