Спросил я у Николая совета, и он после недолгих раздумий указал мне одну из таких девок, Парашку.
— Бедовая девка! — сказал он. — В Ярославле с вами была. Как кромешники налетели, так она схоронилась, потом бросилась хозяйку искать, а не сыскав, в дом хозяйский вернулась. Да и на лошади с детства приучена скакать, и седалище для этого имеет подходящее, — добавил Николай.
Призвали Парашку. Как увидела меня, так сразу заохала, запричитала, застрекотала, насилу угомонили. Я ее, честно говоря, не узнал. Для меня все княгинюшкины девки на одно лицо были, я на них и не смотрел. Мне кажется, что и звали их всех одинаково — Парашками, по крайней мере, если случалось мне для чего-то призвать их, то все они с готовностью на это имя откликались.
Расспросил я ту Парашку с дотошностью и о родителях ее, и о том, как она из Ярославля выбралась, нашел ее девицей достойной и не полной дурой и с советом Николая согласился.
Оставались детали. Решили, что Николай возьмет восемь лошадей, чтобы у каждого заводная была, и остановится в какой-нибудь деревне вблизи Слободы, а на вопросы отвечать будет, что приехал лошадей продавать. Парашку же за жену его выдадим.
— Я девушка честная! — тут же возвестила Парашка.
— Лучше бы ты была немая! — отозвался Николай. — Не хочешь женой, будешь дочерью, только чтобы ни-ни, глазищами по парням не пулять!
На том и сговорились. Передал я Николаю, на всякий случай, половину из отобранных мною драгоценностей и вернулся в Слободу.
* * *
У Федьки Романова тоже почти все готово было. Оставалось только Ивана из Слободы выманить, а он ни к каким предложениям, самым заманчивым, не склонялся. Без помощи княгинюшки никак было не обойтись, а она ведь никого, кроме меня, не послушалась бы, так что волей-неволей пришлось Федьке грамотку малую ей от меня передать. Раньше-то он отказывался, отговариваясь риском и трудностью предприятия. А мои попытки многократные без успеха остались. Все мои записки тайные вернулись ко мне обратно с собственноручной надписью Ивановой: «Сдеся таких нетути!»
На этот раз получилось. Мне уж потом княгинюшка рассказывала, что как получила она грамотку и руку мою узнала, так, радость на будущее отложив, сразу за дело указанное принялась. Ныла и куксилась — это любая женщина умеет! — а как приступил Иван с расспросами, чего ее сердцу не хватает, потребовала доставить ей десять медвежат малых, чтобы из соски их кормить можно было, и ни в коем случае не покупных от всяких бродяг и скоморохов, а из самого лесу. Иван и так очень охоту медвежью жаловал, а тут еще и просьба такая — мигом собрался! Такая охота — дело не скорое, быстрее трех-четырех дней никак не обернуться. А нам только того и надобно было.
Едва Иван ворота городские проехал, как заметались по Слободе знаки тайные. Я, как человек в таких делах опытный, могу сказать, что лишнее все это было, но уж так Федьке Романову захотелось. И совсем не обязательно было княгинюшку на веревке, да еще ночью, со стены крепостной спускать. То-то она страху натерпелась!
А уж как принял я ее внизу, как прижал к себе… Если бы Николай не взялся за плечо весьма усердно меня трясти, так бы, наверно, до самого утра и простояли.
— Не будем медлить! — воскликнул я, решительно оторвал от себя княгинюшку и как пушинку поднял ее в седло.
Николай, подчиняясь моему повелению, двинулся первым, указывая нам дорогу. Долго ли ехали, коротко ли, я вам даже не скажу, но воистину на одном дыхании: я как вдохнул поглубже у стены крепостной, так, казалось, и выдохнул лишь на пороге избы. И то не от страха было, а только от счастья, что моя княгинюшка наконец-то со мной. В избе мы вновь в объятия друг к дружке бросились, но опять недолго в этом сладостном состоянии пробыли, Николай затряс меня пуще прежнего: «Светает, князь, пора!» Я на него не обижался, все ж таки это мы с Иваном его так вышколили — дело превыше всего!
Тут у нас заминка маленькая случилась. Мы с Николаем еще заранее решили переодеть наших женщин в мужское платье, так намного скрытней выйдет. Княгинюшка переоделась в мужские порты без раздумий, а Парашка вдруг заупрямилась.
— Грех честной девушке в одежу противную залезать! — заявила она.
— Ты же говорил, она — бедовая! — с удивлением обратился я к Николаю.
— Я, может быть, и бедовая, но честная! — ответила за него Парашка и встала в не приличествующую холопке позу оскорбленной невинности.
Тут у меня, помню, мелькнула мысль, что простые люди крепче нас в благочестии. Случаются среди них и смертоубийства, но либо в запале, либо от безысходности, чтобы добыть необходимое. Не то, что у высших, где все от злобы и жадности. Бывает и разврат, но от страсти душевной, а не от скуки, как у высших. Не знаю, куда бы меня эти мысли завели, быть может, я даже к ее просьбе снизошел бы, но тут Парашка сама все испортила.
— Вот вы бы, князь, никогда бы в женское платье не переоделись, — привела она последний довод.
Как вы помните, был у меня небольшой и обидный для меня опыт, из-за этого я в гнев впал, глаза выкатил и прикрикнул. Легонько, но этого хватило, Парашка тут же, не сходя с места, принялась сарафан скидывать.
* * *
На третий день пути разоренные деревеньки сменились богатыми и ухоженными, и мы поняли, что находимся в земских уездах и довольно далеко от границ с опричниной. Мы немного смирили бег коней. Постепенно спадала первая радость от встречи с княгинюшкой, возбуждение от стремительного побега, страх погони, но вместо них приходили не умиротворение и легкость — какая-то тоска с каждым шагом все сильнее наваливалась на меня.
С грустью смотрел я вокруг. На леса, по-осеннему прозрачные, прошитые лучами солнца. На речушки извилистые в обрамлении ив плакучих. На озерца, камышом по берегам заросшие. На поля и нивы сжатые, уставленные стогами и скирдами тучными. На деревеньки, к дороге прилепившиеся, с домами, изукрашенными наличниками резными и коньками высокими. Весело струились к небу дымы, по улицам сновали поселяне многочисленные и упитанные, у иных ворот стояли тройки, с лентами цветными, в гривы лошадей вплетенными, — знать, свадьба, время такое. И везде — маковки церквей, и несется от них несмолкаемый перезвон, славящий Господа и Его творение. А как взбиралась дорога на вершину очередного холма, так открывался во все стороны вид просторный, всегда разный, но неизменно прекрасный.
Как же так случилось, что дожил я почти до сорока годов, а всей красоты этой вокруг не замечал, а если и замечал, то не ценил? Почему так устроен человек, что скорбит он только об утерянном и не ценит данное? Почитал я все это ниспосланным мне Господом навечно и лишь при расставании опомнился, да уж поздно.
И березки трепещут в последнем привете, сосны вздымают ветви и машут нам вслед, ели приседают в прощальном поклоне. И в пении птиц раздается: «Прощай, князь светлый!» И звери лесные выходят на край дороги, и машет головой сохатый, и трубит олень, и урчит что-то кабан, напутствуя нас, и медведь, усевшись, как митрополит, благословляет нас поднятой лапой. Зайцы в горе расставания бросаются под ноги наших коней, а стаи белок рыжими всполохами проносятся по деревьям, спеша вперед, предупредить всех о нашем последнем проезде.
Текут слезы из глаз моих. Прощай, Русь! Свидимся ли когда-нибудь?
Конец второй части. Продолжение следует.
Теплая избушка на полозьях (прим. ред.).
