достать сочинения историка Шильдера, на которого ссылается Лев Толстой. Поговорить с учеными. Почему нигде в печати никогда не говорится об этом?
— А кому это надо, Долли? Не все ли равно: умер Александр царем в Таганроге или старцем Федором Кузьмичем на заимке Хромова в Сибири? Будь это правдой, то он как царь расписался в собственном бессилии. Он не родился царем. Царями рождались не многие: Петр, Иоанн Грозный, Екатерина в какой-то мере. И все. У остальных не было никаких данных руководить государством. Таким был и Александр. Многие сибиряки верили и верят, что старец Федор Кузьмич — Александр I. Верил в это и Лев Толстой. Он и сам в конце жизни ушел из того мира, который тяготил его, и ему был понятен строй мыслей и переживаний Александра. Царь был верующим. Эпоха была другая, другие взгляды на жизнь. Ты говоришь, что в печати ничего не было об этом. Было, Долли. Издавалась в 1891 году в Петербурге брошюра: «Сказание о жизни и подвигах великого раба Божия, старца Федора Кузьмича, подвизавшегося в пределах Томской губернии с тысяча восемьсот тридцать седьмого года по тысяча восемьсот шестьдесят четвертый год». Третье издание этой брошюры вышло в Москве в 1894 году. К сказанию приложены два портрета Федора Кузьмича, вид его кельи и образец почерка. Печатались эти брошюры и за границей.
— Красиво! — с улыбкой сказала Долли.
— Ну ты можешь не верить, как не верит большинство. А я верю, что он ушел из мира. И ничего особенного в этом не вижу. Я с детства знал этот факт, как почти все сибиряки.
Григорий сидел на диване и смотрел на стол, где на черном цветастом подносе с приятным монотонным гулом закипал электрический самовар.
— Гриша, почему ты все же решил стать военным? — помолчав, спросила Долли и, откинувшись на спинку стула, ждала затянувшийся ответ.
Он молчал дольше, чем положено. Наконец заговорил медленно и сосредоточенно.
— Наш Пушкин был бесконечно предан своему отечеству. Он говорил, что далеко не восторгается всем, что видит вокруг себя, но ни за что на свете не хотел бы для себя другого отечества и другой истории предков. И Пушкин всю свою жизнь увлеченно служил своему отечеству. Вспомни, Долли, как любили свое отечество и друзья Пушкина — Жуковский, Тургенев. Оно было для них священным. Для меня оно тоже священно. И сейчас, когда в мире так неспокойно, когда есть еще безумцы, пытающиеся вспять повернуть историю, я должен охранять свое отечество. Надеть на себя шинель мне кажется самым верным. — Григорий помолчал немного и добавил: —Наверное, в выборе моей профессии имело значение и то, что я рос в военной среде. Отец — полковник. Дед и бабушка погибли в Великую Отечественную войну.
Гул самовара на столе изменился, стал мягче. Над крышкой заиграл легкий пар. Долли пригласила Григория к столу и, обратившись в сторону закрытой двери, из-за которой доносилась довольно бодрая музыка, сказала громко:
— Мамочка, иди пить чай!
Ирина Евгеньевна не заставила себя долго ждать. Музыка смолкла. Дверь открылась, и мать Долли вышла к столу.
«Ну вот сейчас начнется», — ощутил Григорий в себе беспокойство школьника.
Однако Ирина Евгеньевна сказала совсем не то, чего ожидал Григорий.
— А чай у нас, Гриша, не простой. С травкой. Да еще какая травка-то! Вы, очевидно, такой и не слышали — княженика!
Григорий улыбнулся и, к удивлению матери и дочери, сказал:
— Сам ее собирал. Редкая ягода и полезная!
— Вот так так! Где же собирали-то? — недоверчиво спросила Ирина Евгеньевна.
— В тайге. В Сибири.
— Вы, значит, сибиряк, Гриша?
— Чистокровный! — гордо заявил он.
И тут все же сказалась педагогическая профессия Ирины Евгеньевны.
— Вы молодец, что родиной гордитесь!
— А как же! Хороша Сибирь всем: и травами и особенно людьми!
— А легенду о Федоре Кузьмиче, которую вы рассказывали Долли, я знала, — сказала Ирина Евгеньевна.
— И конечно, не поверили в нее? — спросил Григорий.
— Отношусь к ней как к красивой легенде. Фантазия народа неисчерпаема.
Глаза Григория вспыхнули упрямым желанием спорить.
— Красивая, говорите? А я, Ирина Евгеньевна, уход из мира даже в те времена никогда не считал красивым поступком. Его совершали предельные эгоисты ради спасения самих себя, только себя и своей души. Они не считались с тем горем, которое приносили родным своим уходом из мира. А уход из мира царя — это его позорнейший поступок. Он бросил не только родных, но, главное, возложенную на него миссию и трусливо скрылся в сибирских лесах. Он ловко снял с себя ответственность за расправу с декабристами и перед богом и перед народом. Я верю в эту легенду, Ирина Евгеньевна. Даль в своих воспоминаниях о Пушкине писал, что поэт уважал предания народа и был убежден, что всегда есть смысл в этих преданиях, только не всегда его легко разгадать.
— Что же, Пушкин по-своему прав, — согласилась Ирина Евгеньевна, но развивать свои мысли не стала. Быстренько выпила чай с княженикой, ушла, закрыла дверь, и снова из ее комнаты послышалась жизнерадостная музыка.
— А знаешь, Долли, твоя тезка Фикельмон пока что мне не очень нравится, — сказал Григорий.
— Почему?
— Очень уж она светская дама.
— Это не повод. Она не могла быть иной.
— Ну, может, это и так. Но ведь именно потому, что была слишком светской дамой, она душой не принимала Наталью Николаевну Пушкину — не светскую даму, всю свою жизнь не светскую. И за это Долли Фикельмон называла ее неумной. Долли Фикельмон нужно было, чтобы женщина умела красиво и легко болтать на любые темы, в любых обстоятельствах. А Наталья Николаевна была молчалива. Она понимала тот маскарад, который ее окружал, и не хотела надевать маску. И потом… Потом, Долли Фикельмон не добрая.
Григорий взглянул на часы и схватился за голову: он опаздывал, был заказан разговор с Иркутском!
Закрыв за собой дверь,
