от всех, даже от матери, так как выражать свою радость на глазах у жениха — знатного человека, и только, — считалось безрассудством, шедшим вразрез со стыдливостью, что же говорить о том, чтобы выразить своё желание самому мужчине!.. Но несмотря на всё это, и на то, что новый жених был незнаком ей, судя по тому, что о нём сообщила ей мать, рассказывавшая о его семье, Аиша испытывала счастье, да ещё какое! Все её чувства были магнитным полюсом, притягивавшим к себе жажду любви, словно любовь была для неё одной из её способностей, и не очень зависела от самого мужчины. Если же мужчина исчезал, и его место заменял другой, то эта её способность добивалась того, чего она так жаждала, и всё проходило так, как обычно. Возможно, второго она полюбит больше первого, но при этому она не теряла вкуса к жизни, и ничто не подталкивало её к бунту и протесту. Когда душа её была довольна, а сердце замирало в блаженстве, то такое состояние передавалось и сестре — нежность и сострадание в чистом виде. Ей хотелось бы, чтобы Хадиджа раньше неё вышла замуж, и то ли в оправдание, то ли в знак одобрения сказала:
— Мне бы так хотелось, чтобы ты первая вышла замуж!.. Но такова уж судьба. Но тот момент уже близок.
Однако Хадиджа, — которая, потерпев поражение, не выносила сочувственных утешений, — восприняла её слова с резким возмущением, которое даже не стала скрывать. Мать уже принесла ей извинения, как всегда, мягко и застенчиво сказав:
— Мы все хотели, чтобы сначала пришла твоя очередь, и не раз заявляли об этом, а может, это наше упорное нежелание смотреть правде в глаза до сих пор препятствовало твоему счастью. Так пусть всё идёт своим чередом, как угодно будет Аллаху, и во всякой отсрочке есть своё скрытое благо.
Хадиджа обнаружила, что Ясин и Фахми стали выражать ей свою симпатию то словами, то вниманием, которым они окружали её со всей предупредительностью, что до поры до времени сменила их цепляющие шутки, уже привычные в их кругу, и особенно между ней и Ясином. По правде говоря, печаль, снедавшая её из-за несчастной доли, никак не покидала её, а нервозность из-за всеобщего сочувствия, разлившаяся в атмосфере дома, была вызвана отвращением к нему, свойственным её характеру. Но поскольку она походила на больного гриппом, которому пребывание на открытом воздухе идёт только во вред, тогда как здорового обычно оживляет, то всячески противилась сочувствию, зная, что оно всего-навсего заменяет ей утраченную надежду, и в силу ряда причин относилась с недоверием к чрезмерной симпатии в свой адрес. Разве мама не бывала постоянной посредницей между отцом и свахами, что приходили в их дом? А кто знает, может этим посредничеством она не только выполняла свой долг как хозяйки дома, но и в тайне мечтала выдать замуж Аишу?! А Фахми, разве он не принёс им то послание от полицейского офицера из Гамалийи?… Разве он не мог отговорить того от его затеи?!..
А Ясин, разве он не…? Как ей упрекать Ясина, когда он, самый близкий ей, предал её?… И что это за сочувствие такое?! Скорее, что за лицемерие, что за ложь! Вот почему она была так недовольна этим сочувствием — оно напоминало ей не благодеяние, а оскорбление, и сердце её наполнилось гневом и возмущением, которые она, однако, запрятала глубоко в себя, и против воли пыталась показать, как рада счастью сестры, или — как подсказывала ей её недоверчивость — хотя бы не проявлять своё злорадство. Она неизбежно должна была скрывать свои чувства, так как в этой семье держать всё в тайне, и в особенности то, что касалось любви, было устоявшейся привычкой, нравственной необходимостью, к которой она была склонна по природе своей вследствие страха перед отцом. Между гневом и возмущением, с одной стороны, и сокрытием чувств и притворной радостью, с другой, она получала от жизни непрестанные страдания. А как же отец?!.. Что заставило его изменить своё прошлое мнение?!.. Неужели он стал равнодушен к ней, а ведь раньше так почитал и любил?!.. Неужели у него лопнуло терпение в ожидании жениха для неё, и он решил принести её в жертву и бросить на произвол судьбы?!.. Как же удивлялась она такому отречению от неё с их стороны — её как будто и не было. В приступе гнева она совсем забыла, как прежде они защищали её, помня лишь их последнее «предательство». Но в целом её гнев был ничем в сравнении с теми чувствами, что копились в её груди к Аише — ревностью и злобой! Ей было ненавистно счастье сестры, а ещё более — то, что она была вынуждена это маскировать, ибо не могла терпеть красоты той, которая в глазах её выглядела орудием собственного наказания и мучений, словно ослепительная полная луна в глазах преследующего её. Она ненавидела жизнь, которая подарила ей лишь отчаяние. Дни следовали один за другим, умножая её печали, которые, словно подарки жениха, она несла в дом. Во всеобщей атмосфере распространилось веселье и радость, а Хадиджа находилась в отчуждении, в котором плодились горести и скорби, подобно насекомым в пруду со стоячей водой.
И вот хозяин начал готовить приданое для невесты, а вслед за разговором о приданом по вечерам стали проводиться семейные советы, на которых выставлялась различные виды мебели и одежды: что-то получало одобрение, а что-то — отвергалось, сравнивались между собой цвета. За всем этим вниманием к деталям они забыли о старшей сестре, о том, что ей требуется утешение и забота. Даже сама она была вынуждена подражать им, притворяясь довольной, быть такой же, как они — оживлённой и восторженной, и вести бесконечные споры. Но её чувствительная позиция, которая для незнакомого с этой семьёй могла показаться предвестником зла с непредвиденными последствиями, внезапно переменилась, как только мысли всех переключились на подготовку наряда невесты, и потому все взгляды были прикованы к Хадидже. Теперь всеобщие надежды были на неё. Она ждала этого как неизбежности, и просто задыхалась от гнева, взяв эту обязанность на себя. Она не могла отказаться, иначе бы раскрыла свои тайные чувства. Все взгляды устремились к ней; мать поручила ей хорошо обращаться с сестрой, а Аиша поглядела на неё с надеждой и смущением; Фахми же сказал на ухо Аише:
— Тебе не стать настоящей невестой,
