собственными, вновь задумались о своих проблемах, убедившись, что с матерью всё в порядке. Проблемы эти проявились словно неожиданные и острые колики в животе, заставившие позабыть хронический конъюнктивит, однако когда одна острая боль прошла, другая дала о себе знать. Так Фахми говорил себе: «Кажется, у любой горести есть конец. Вот и маминым печалям конец, а моим же, вроде, конца и края нет». Аиша тоже вернулась к своим мыслям, которые держала в тайне ото всех. Ей виделись мечты, перемежавшиеся с воспоминаниями, и по сравнению с братом она казалась спокойнее, а значит, и быстрее него сделала шаг к тому, чтобы забыть свои печали. Но Амина не могла прочесть их мысли; её безмятежности ничто больше не расстраивало.
Когда ночью она отправилась к себе, ей стало ясно, что заснуть ей не удастся — радость переполняла её настолько, что она лишь время от времени дремала, пока не наступила полночь. Она встала с постели и прошла в машрабийю — ждать по привычке, окидывая взором неспящую дорогу, пока не показалась шатающаяся из стороны в сторону коляска, везущая домой её супруга. Сердце Амины затрепетало от волнения; лицо зарумянилось от смущения, словно ей предстояло встретить его впервые, и не пришлось так долго думать об этом моменте… Долгожданный момент свидания. Как она встретит его?.. Как он будет обращаться с ней после долгого отсутствия?… Что она скажет ему, а он — ей?… Если бы она могла притвориться спящей! Но она совсем не была искусной притворщицей, ей невмоготу было вытерпеть, если он войдёт к ней, и обнаружит, что она лежит в постели, и не могла пренебречь своим долгом выйти на лестницу с лампой и посветить ему дорогу. Более того, добившись права вернуться домой, после того, как гнев его был исчерпан, сердце её щедро рассыпало благожелательность, простив за прошлые обиды и взяв все грехи на себя. И вот она увидела мужа, — тот так и не соизволил навестить её в доме матери и примириться с ней, — взяла лампу и прошла на лестницу, вытянув руку над ступенями и следя за его приближающимися шагами с замиранием сердца, пока он не поднялся к ней. Она встретила его, склонив перед ним голову, и не видела его лица, а потому и не зная, с каким выражением он поглядел на неё, пока не услышала, как он обычным своим тоном, словно недавнее прошлое совсем не оставило на нём следов, сказал ей:
— Добрый вечер.
Она пробормотала:
— Добрый вечер, господин мой…
И он прошёл в комнату, а она — вслед за ним, с лампой в вытянутой руке. Он начал снимать одежду, храня молчание, а она подошла, чтобы помочь ему. Со своей задачей она управилась легко, и вздохнула с облегчением. И хотя она помнила то злополучное утро их разрыва, когда он поднялся с дивана, чтобы переодеться, и ни за что, ни про что сказал ей: «Я оденусь сам», это воспоминание не принесло ей боли и отчаяния, которые охватили её тогда. Проявляя такую заботу о нём, которую он больше никому не позволял делать, она почувствовала, что как будто возвращает себе самое дорогое, что у неё было. Он уселся на диван, она же присела на свой тюфячок у его ног. Никто из них не проронил ни слова. Она ждала, что он сопроводит мысли о «горестном прошлом» хотя бы словом, советом или предупреждением, или чем-то вроде того — она тысячу раз уже подумала об этом, — он, однако, просто спросил её:
— Как поживает твоя мать?
Сделав вздох облегчения, она ответила:
— Хорошо, господин мой. Она шлёт тебе своё приветствие и молится за тебя.
Снова возникла пауза, прежде чем он сказал с каким-то равнодушием в голосе:
— Вдова покойного Шауката заговорила со мной о своём желании выдать Аишу замуж за Халиля.
Амина подняла на него глаза — изумление, читавшееся в них, свидетельствовало о том, какое действие произвела на неё эта неожиданная новость. Но он пренебрежительно встряхнул плечами, словно от страха, что она станет приводить доводы, которые могут совпасть с его решением, о котором никто не знал, а значит, будет подозревать, что он последовал её мнению, и потому, не дав ей и слова сказать, произнёс:
— Я долго думал об этом деле, и наконец, согласился. Не хочу больше мешать счастью своей дочери, как делал раньше. Клянусь Аллахом, всё в руках Его.
38
Аиша восприняла эту отрадную весть с радостью, достойной девушки, что стремится к замужеству с ранней юности, ум которой не занимает больше ничто. Когда ей принесли эту весть, она не могла поверить свои ушам: неужели и впрямь её отец согласен выдать её замуж? Неужели весть о замужестве — правда, а не мечта или жестокая шутка?… Ещё не прошло разочарование, постигшее её всего три месяца назад, однако его жестокие последствия потихоньку ослабевали, пока не превратились, наконец, в бледное воспоминание, вызывавшее нежную незначительную грусть. Всё в этом доме слепо подчинялось высшей воле отца, что безгранично господствовала, подобно божественной воле, даже над любовью. Шаги её незаметно, стыдливо и неуверенно закрались в сердца обитателей этого дома, без обычных натиска и самоуправства. Разве что самоуправство, что было присуще этой высшей воле, а потому в момент, когда отец заявил «Нет», это слово запало глубоко в душу девушки, и она твёрдо поверила, что всё и впрямь теперь для неё кончено. Решение это непреодолимо, пересмотру не подлежит, и пользы от надежды нет. Словно само это «Нет» было вселенским актом, вроде смены дня и ночи, и всякое сопротивление ему было абсурдным, и отец неизбежно должен был занять позицию, с которой она согласится. Эта была вера, как сопровождавшаяся чувствами, так и без них — в то, что всё было кончено для неё. Она задавалась вопросом: а если бы она не получила согласие отца на замужество — не прошло и трёх месяцев после того, как отец ответил на то предложение отказом, значит, — и не досталась бы в жёны тому юноше, которого жаждало её сердце?… Разве её удача не состоит из непонятных препятствий? Но этот вопрос оставался сокрыт
