Нина Молева - А. Г. Орлов-Чесменский

— Многословием-то я не грешу, разве что вкратце.

— Как изволите!

— Как видите, господа, середина картины моей представляет внутренность храма богини Правосудия, перед которой в виде Законодательницы ее императорское величество жертвует своим покоем, сжигая на алтаре маковые цветы. Собственным покоем ради покоя общественного! Но делает это с лицом радостным и просветленным от сознания благороднейшей цели своего жертвования. Потому увенчана ее императорское величество не короною, а лавровым венцом поверх короны гражданской, возложенный на главу ея. Знаки ордена святого Владимира изображают личность знаменитую за понесенные ею для пользы Отечества труды. А то, что труды сии Отечеству полезны, показывают лежащие у ног монархини книги законов, подтверждающие истинность и справедливость ее поступков. Победоносный орел покоится на законах, и вооруженный Перуном страж рачит о целости оных. Вдали поместил я открытое море, корабль как символ флота Российского и на развевающемся Российском флаге, на военном щите Меркуриев жезл — потому что главным для народа является не война, но успешная торговля. Вот, как будто, и все, господа.

— Вы существенное обстоятельство пропустили, Левицкой!

— Смысл кадуцея, жезла Меркуриева. Разве одну торговлю он означает?

— Это уж моя промашка при объяснении, прошу покорно извинить. Конечно, крылатый кадуцей означает прежде всего науки, кои приходят при нашей государыне в столь процветающее состояние.

— А Фемида? О Фемиде вы упомянуть забыли, а ведь какая мысль у художника высокая! Фемида может сдвинуть с глаз повязку, положить на колена весы и, отдыхаючи, глядеть, как обязанности ее успешно исполняет российская императрица.

— Господа, но все наши слова ничто перед строками, сочиненными Державиным. Пусть он прочтет последнее свое творение — «Видение Мурзы».

— Его вдохновение мне подарил чудный образ Левицкого.

— Фелица? Иными словами, Фелицитас — благодетельная богиня Счастья.

— Именно Счастья — в отличие от Фортуны. Фортуна всегда была суровой, Фелицитас благой. Если вы решитесь повторить свою композицию, Дмитрий Григорьевич, вам непременно нужно будет изобразить рог изобилия.

— И чтобы из него лилось потоком злато как символ благополучия. Помнится, в Риме было несколько храмов Фелицы.

— И стояли статуи на Марсовом поле и на Капитолии.

— Какая счастливая находка, Дмитрий Григорьевич.

— Какая счастливая находка, Гаврила Романович!

— Но эту находку подсказал мне Левицкий. Это его представление о просвещенной монархине.

— Василий Васильевич, разве вы не хотите поделиться своими мыслями? Не могло же оставить вас равнодушным творение Левицкого! Молчащий Капнист — это так необычно.

— Не вызывайте меня на откровения, Львов.

— Это почему же?

— Я не хочу вносить диссонанс в ваш слитный хор восторгов.

— Значит, картина не пришлась вам по сердцу?

— Полноте, полноте, Хемницер! Картина превосходна, другое дело — ее соответствие действительности. Учить царей — неблагодарное занятие, как бы вы ни старались подсластить пилюлю.

— Но государыня сама требует от своего окружения откровенности и изгоняет льстецов.

— По всей вероятности, неумелых. У государыни превосходный вкус, и она вправе рассчитывать на более тонкие кружева лести и высокопарных излияний. Возьмите хотя бы слишком многочисленных, и слишком часто сменяющихся флигель-адъютантов.

— Василий Васильевич, Державин недаром написал: «Владыки света люди те же. В них страсти, хоть на них венцы». Вряд ли мы вправе вторгаться в личную жизнь монархини.

— Но эта жизнь не безобидна для тысяч подданных.

— Не безобидны флигель-адъютанты?

— Но ведь каждое назначение сопровождается дарением земель и людей, расточительством и обращением к казне. Неожиданно объявившиеся начальники, ничего не понимая в своих новых обязанностях, губят любое дело, к которому бы ни прикоснулись. А впрочем, господа, я не намерен выводить вас из вашего сладкого неведения. Думаю, за меня это сделает жизнь.

— Положительно Орловы не перестают меня удивлять. Свадьба графа Алексея Григорьевича в свое время распотешила не то что Петербург, но и всю Москву. Графиня Орлова, что ни утро, ни свет ни заря отправляющаяся в церковь, выстаивающая самые долгие богослужения и решительно не разделяющая молодецких выходок мужа.

— Так ведь, государыня-матушка, между мужем и женой один Господь Бог судья. Днем все вроде и разное, зато ночью мир и лад. Сказывают, граф даже похождения свои былые позабыл. Чуть что домой мчался, Авдотьюшке подарочки вез.

— Бог мой, как меняет людей время. Впрочем, я всегда подозревала, что Орловы вернутся к своей мещанской сути. Когда у графа Алексей Григорьевича первый младенец родился, помнишь, Марья Саввишна, я еще говорила: парня бы ему, чтоб по своему образу и подобию богатыря воспитал. Что ему с девкой делать. Ан все наоборот вышло. Цельный год с дочкой лучше няньки всякой возился.

— Да уж, государыня-матушка, слух ходил, будто колыбельные песни ей певал, что ни день на руки брал. Только от него и слышали: «Нинушка», «Нинушка».

— Почему Нинушка? Разве не Анной ее крестили?

— Такое уж дочке имя придумал. Не показалась ему, видно, Анна-то.

— А вот теперь парень родился, графиня родами померла. С двумя младенцами и без жены остался. Что говорят-то о нем?

— Что говорят! Тоскует, места себе не находит.

— Не начал бы куролесить. С него станется.

— Кто знает. Пока около деток все время проводит. Говорит, будто бы Господь утешение ему на старости лет послал.

— Пятьдесят лет — старость! Скажет тоже!

— Так ведь это, государыня-матушка, кто как себя понимает. Может, граф уж такое понаделал в жизни-то своей баламутной, столько повидал, что душа роздыху запросила. И так бывает.

— Поверить не могу.

— А вот еще, государыня-матушка, Безобородка-то наш в Москве его навещал и не один раз. Соболезновать приезжал, сказывали. Державин Гаврила Романович стихи ему на смерть супруги посылал. С великим почтением к покойнице относился.

— Вы оставляете столицу, Василий Васильевич?

— Я не думаю, чтобы кто-то, кроме самых близких друзей, посетовал на исчезновение Капниста. Скорее наоборот. Но вас я отношу к своим прямым друзьям, Дмитрий Григорьевич.

— Сердечно тронут. Но что побудило вас к такому решению? Ведь не женитьба же. Да и Александре Алексеевне, даме светской, не покажется ли скучной провинциальная жизнь?

— Нет, Дмитрий Григорьевич. Сашенька моя во всем со мной согласна и сама торопит с отъездом.

— Вы, по крайней мере, намереваетесь обосноваться в Киеве?

— Не приведи Господь! Только в моей милой Обуховке. Это истинный земной рай, тем паче для молодых супругов.

— Но не этот же рай подвиг вас на подобное решение? Уверен, что нет. Уж не нападки ли на вас из-за вашей «Сатиры первой и последней»? И вы придаете значение людской хуле и похвале? Это так на вас не похоже! Не вы ли сами писали о мирском маскараде, за ветошью которого скрываются самые низменные чувства?

— Именно потому что писал, я начал чувствовать отзвуки недовольства вашей Фелицы.

— Не преувеличиваете ли вы?

— Нисколько. Мне были переданы слова государыни, что нельзя все российское общество представлять в виде взяточников и казнокрадов, тем более что некоторые из высоких чиновников приняли сии рассуждения за намеки на свой счет. Судья Драч в их лице был оскорблен и потребовал немедленной сатисфакции. Я не боюсь его гнева, но не хочу подвергать его действию мою Александру Алексеевну. Ведь родители ее и без того со мною ни в чем не соглашаются.

— Мне сказывал Николай Александрович, вам и ранее приходилось прилагать немалые усилия для поддержания мира среди родственников.