— С прибытием, Мануил Константиныч, — сказал отец Никодим. — Не на радость прибыли.
— Молебен, однако, служить надобно, — подходя под благословение, сказал Мануил. — Мы и икону в церковь везем, в воспоминание похода. С большими трудами по нонешним временам достана та икона, а список хороший, Казанская Божия Матерь.
— Скромненько только, Мануил Константиныч, отслужим. Скромненько, без колокольного звону. Не услыхали бы пакостники, не пришли бы, курить бы не стали, сквернословить. Все теперь их. И церковь их… Отпирайте церковь-то, Селиверстыч, — сказал такому же старому причетнику отец Никодим.
Казаки, прожженные весенним зноем, загорелые, с обветренными лицами, стали входить за дедом Мануилом в холодный сумрак хуторского храма.
В хате у урядника Алпатова, где поселился дед Мануил, шел военный совет.
Ставни были закрыты. Огней в хате не зажигали, сидели в темноте. У ворот, на улице, дремлющей в тихом сиянии звезд и благоухающей акациями, караулил сын расстрелянного Атамана, Мотя Сетраков, гимназист Каменской гимназии, мальчик четырнадцати лет. Мотя человек надежный, пожалуй, самый надежный во всем хуторе. Не заснет, не предаст и не обманет. Крутою, лютою ненавистью к большевикам за расстрелянного отца горит его детское сердце. Оно жаждет подвига, мести и смерти.
В хате дед Мануил, Алпатов и десять казаков-хуторян слушали доклад пришедшего вечером с юга молодого офицера.
Сидели допоздна, до третьих петухов, до солнечного света утренней ясной зари.
Офицер был не в форме. Он был одет в рыжий, старый, в заплатах пиджак, жилетку, серые штаны и сильно разорванные сапоги. Шестьдесят верст прошел он степью по балкам, без дорог, пешком, пробираясь сквозь солдатские и красногвардейские отряды. Он говорил глухим и усталым голосом:
— На юге казаки восстали против большевиков. На второй день Пасхи генерал Денисов и походный атаман Попов заняли Новочеркасск. Все станицы по Дону восстали.
Большевики бегут кто куда. В Ростов вошли немцы. В Задонской степи офицерские отряды с генералами Алексеевым и Деникиным.
— Знаю я генерала Деникина, — задумчиво сказал дед Мануил. — Еройский генерал. Этот постоять может.
— В Новочеркасске, — продолжал рассказ офицер, — собрался Круг спасения Дона. Избрал Атамана. Атаман зовет вас, господа, вас, братцы, подняться дружно и выгнать большевиков из войска Донского. Ужели, родные, не исполним долга казачьего, не послушаем атаманского приказа?!
Офицер закрыл лицо руками и заплакал. Он больше двух суток ничего не ел и был изнурен ходьбою. В шестом хуторе говорит он все то же самое и везде натыкается на недоверие, на колебание, на сознание своего бессилья и на полную невозможность восстать.
Первым заговорил молодой урядник Сысой Алифанов, смуглый, с красивою черною бородою, служивший во время войны в гвардейском полку.
— Атаман коли избран, пускай и поможет. Как мы восстанем? Ежели встанем все поголовно, нас на хуторе и двухсот человек не наберется. Оружия, окромя шашек, и то не у всех, нету. А у них шестнадцать орудий, четырнадцать пулеметов и полторы тысячи винтовок. Патронов — двухколок шесть. Где же этакую силу взять неоружонною рукою?
— Ежели атаман желает, — сказал Алпатов, — мы от атаманского приказу не отступим. А только пусть пришлет нам оружие и снаряды.
— Невозможного требуют, — вздохнул казак лет тридцати Игнатов.
— Господа, да поймите вы Атамана! — сквозь слезы воскликнул офицер. — Где он возьмет вам оружие?.. У него у самого ничего нету!.. Ни казны, ни оружия, все расхищено большевиками, все разорено, раскрадено и уничтожено.
— Двести человек две тысячи не победят, хотя бы и оружонные. Они, солдаты-то, озлобленные. Их только тронь. Они от хутора чистое место оставят.
— Всех девок перепортят.
— С ними и мирно-то нелегко жить, а воевать куды ж… Никак невозможно.
— Солдатья целая Рассея, а нас, казаков, одна, можно сказать, горсть.
Сквозь тонкие щели ставень стал проскваживать белый свет. Там, куда он попадал, выявлялись в хате сумрачные, озабоченные лица. Серебром заблистала борода у деда Мануила. Он сидел под иконами, в красном углу хаты и постукивал жесткими кривыми пальцами по столу. Поблескивал толстый серебряный перстень на его пальце.
— Светает… Расходиться надоть, — сказал Алпатов. — Кабы не узнал кто про такие наши собрания… Как курей, передушат.
— Гидра контрреволюции, — усмехнулся Сысой Алифанов.
— Так как же, братцы, так ничего и не постановите? — встал офицер. На свету стало видно его лицо, черное от загара и сквозь черноту бледное от бескровья, голодовок и утомления. Он шатался. Руками он ухватился за стол, вот-вот упадет.
— Что ж? Идти мне назад? Сказать, что на севере Атаман не найдет сочувствия, что север опять, как при атамане Каледине, предаст Дон большевикам?
— Да постойте, ваше благородие, — отдуваясь, сказал Игнатов. — Фу! Неужто-ж не возьмете в толк?.. Не могим… Во-первых, — Игнатов загнул палец, — неоружонные мы…
— Это главное, — поддержал его Алпатов.
— Во-вторых, нас мало… В-третьих, нет офицеров, руководителей, чтобы разъяснить, приказ отдать…
Он замолчал.
Стала такая тишина, что слышно было, как далеко на окраине хутора хрипло пропел петух и на дворе заворочалась в соломе собака. Была в этой тишине такая тяжесть, точно нечто грозное и огромное незримо вдвинулось в хату и навалилось на всех, гробовым камнем давя на сердца.
Долго стояла тишина. Закаменели под нею казаки, стали как изваяния давнего века, что стоят на степи и курганам. Пропели ближе петухи. За стеною под окном чесалась собака. Вот в самом дворе громко прокричал петух, и точно по его крику в щель ставни золотою струйкой просочился луч восходящего солнца.
Тогда встал Мануил.
— Ну… вот что… атаманы-молодцы!.. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! По приказу Государеву, его тайную волю творя, по указу Атаманову, приказываю: кажному-идти на хутор и сегодняшнею ночью набрать кажному по двадцать молодцов.
— Не наберешь, Мануил Кискенкиныч, — сказал Игнатов.
— А ты не шебарши, покель я приказа не кончил. Могёте в Тарасовку сходить. Там мужики есть крепкие, ладные. Возьмите хоть моего свекра Агея Ефимыча Ершова — он пойдет… Учитель Краснопольский — стар человек, а своего дурно не отдаст…
— А оружие?..
— Исделать сегодняшнею ночью самим пики деревянные, как в старину делали, насадить зубом от вил или от грабель железных, посесть на коней и послезавтрева, как солдаты по кухням в леваду спустятся, атаковать неожиданно, дружно, лавою, закружая неприятеля, и с гиком казачьим. Ты, Алпатов, пойдешь с полусотней от хуторского магазина, Игнатов с Алифановым со стороны ветряков, со степу, я пойду из самого хутора, через греблю… Поняли?
— Понимаем… — глухо сказали казаки… — А… тольки…
— Что ж, атаманы-молодцы! — возвышая голос, заговорил дед Мануил… — Али век вековать будем под большевицким кулаком? При орде того не бывало!.. При татарве окаянной отстаивали мы свои городки казачьи, не пускали поганых в курени… Али теперь не те казаки?.. Жидки оченно стали?.. Мужицкого окрика испугались?.. Жиду поклониться готовы, лапти кацапам лизать?.. Так, что ли?.. Аль мало еще издевается хам над отцовскою верою?.. Али не все девки перепорчены, да сгноены дурною болезнью?.. Али хотится нам еще завоеваниев леварюции, да Керенских-болтунов?.. Али забыли, как были мы при царях вольными казаками и никто меня из хаты не мог выгнать никак?.. Вы что же, родные? Жить рабами вам лучше, чем умирать вольными соколами?.. Аль, орлы, глаза вам вороны поклевали? Аль ослепли, родные?.. Ну… Айда по домам и до послезавтрева. Как вдарит по моему приказу отец Никодим в большой колокол, так и пойдем на врага-супостата, на большевика, на поганого! Поняли? И вам ни митингов, ни разговору. Чтобы было! И весь сказ…
Потянулись тяжелые, бугристые, мозолистые руки, точно чешуею-бронею кожаною покрытые, землистыми бороздами перекроенные, пожимали руку Мануилу.
Казаки, расходясь, говорили.
— Не сумлевайся, Мануил Кискенкиныч. Дон стоит крепко.
— Альбо смерть, али разгоним сволоту окаянную.
— Атаманский приказ исполним.
— Вы, ваше благородие, обождите самую малость, донесение Атаману Донскому, как разит отеческих врагов Кошкин хутор.
— Я, господин подхорунжий, при вас адъютантом буду. Коня мне, станица, одолжи, какого пошустрее.
— Вы, ваше благородие, моего возьмите, — сказал Алпатов. — У меня целых два. Один мне без надобности.
— Бог не без милости — казак не без счастья.
— Эх, послал бы Господь! Показали б!
— До послезавтрева. Работы нам много.
— С Богом! родные!
В хуторе Кошкином стоял солдатский эшелон. Он шел в декабре месяце с Кавказа на север и застрял у станции Чертково. Офицеров при нем не было. Одни были перебиты по приказу от главковерха Крыленко еще тогда, когда шли по Северному Кавказу, другие, кому удалось, разбежались, кто куда мог.
