– А ты, Семеныч, всерьез скажи, чего народ-то гуторит, особливо солдаты да казаки?
– Всяко, ваше благородие, брякают. Иным часом и прикрикнешь на другого пьяного обормота: ах, ты, мол, такой-сякой – видно, присягу позабыл? Ну, он язык-то и прикусит. Эвот недавно купчик Полуехтов в разгул ударился и всех вином потчевать стал в кабаке. Ну, солдатня и дорвалась до дармовщинки-то! Кричат пьяные: надо-де в царев лагерь идти, там вольготней, там вином хоть залейся и харч добрый, кажинный божий день убоинку едят, а у нас-де что?
– Ах, мерзавцы! – нахмурился Наумов и, не докурив, стал выколачивать трубку.
Старик постоял, помялся, пробурчал: «Эхе-хе, жизня!» и покултыхал вон.
– Да и то правду молвить, уж больно распустили солдатишек-то, – проговорила капитанша, накладывая в глубокую тарелку моченых слив с яблоками.
– Нимало не распустили, – возразил Наумов, и у него при виде вкусностей стала набегать слюна. – Да и не в одних солдатах дело. Промеж штрафных офицеров надо сыскивать смутьянов-то, вот где. Штрафных-то много сюда насылают из столицы. Взять, к примеру, того же Андрея Горбатова, прапорщика, – ой-ой цаца какая!.. Его из капитанов разжаловали да турнули сюда. Генерал Валленштерн досматривать за ним приказал мне.
– А вот эти самые, как их… полячки пленные…
– Конфедераты? Я бы их всех в мешок – да в воду. Я бы их… И напрасно господин губернатор компанию с ними водит.
Отведав моченых слив и настоянной на рябине водки, секунд-майор Наумов, ради служебного соглядатайства, направился к прапорщику Горбатову.
Андрей Ильич Горбатов со своим знакомцем конфедератом Плохоцким снимал две небольшие горницы в доме столяра-краснодеревца, выплачивая хозяину по семьдесят пять копеек в месяц. Восемь месяцев тому назад, по приговору дисциплинарного военного суда, он был выслан из Петербурга на службу в Оренбург. Держал он себя здесь независимо, обособленно, с офицерством не водился, перед начальством не заискивал. С солдатами всегда был хорош, у начальников же на плохом счету. «Спесив, надменен, к тому же леностен», – говорили про него.
На приветствие вошедшего Наумова ответил Горбатов сухим кивком и не предложил сесть.
– Что вам угодно? – спросил он незваного гостя.
– Напрямки вас спрошу, по-военному, как офицер офицера, – неприязненным тоном произнес Наумов, хмуря густые брови, – пришел я проведать, чем вы занимаетесь, и вообще…
– А какое вам дело, чем я занимаюсь? – И кто вам дал право задавать мне подобные вопросы?
– Я сие вершу по праву вашего начальника, вы мой подчиненный.
– В первый раз слышу. Считал себя в подчинении у обер-коменданта Валленштерна.
– Вот бумага, приказ. – И Наумов бросил официальное предписание на стол, поверх которого лежала географическая карта. – Извольте прочесть и твердо помнить, что вы уже месяц тому назад прикомандированы к моему отряду.
– От подобной чести буду отказываться до тех пор, пока не получу о сем ордер из канцелярии, – и Горбатов, прочтя бумажку, небрежно положил её вновь на стол.
– Извольте в канцелярию пожаловать за ордером сами.
– И не подумаю.
– Прошу пререкания со мной в сторону отложить – они опасны.
– Прошу принять в мысль, что грубый ваш тон по отношению ко мне тоже для вас может стать опасным! – Темные, в упор устремленные на секунд-майора глаза Горбатова засверкали.
Наумов смутился и, сдерживая голос, спросил, прихлопнув рукой географическую карту:
– Это что за карта и откуда взялась она?
– Вам до этого нет дела! Впрочем, это карта Польши… Речи Посполитой.
– Ах, Польши? Очень хорошо! Эта карта ваша?
– Она принадлежит Плохоцкому…
– Ах, Плохоцкому? Чудесно!
– Смею спросить, вы ко мне явились как офицер или как полицейский чин?
Наумов, не вдруг поборов невольное внутреннее беспокойство, ответил:
– И то, и другое…
– Ах, так! Приятно слышать, – воскликнул Горбатов и, усмехнувшись, подал гостю стул. – В таком разе прошу присесть.
«Давно бы так, сукин ты сын», – не поняв злой насмешки столичного офицера, подумал простяга Наумов и сказал:
– Не утруждайте себя! Я скоро откланяюсь. – Ему очень хотелось как-нибудь уколоть этого задиру, загнать его в тупик, и он официальным тоном спросил его:
– Скажите, господин прапорщик, чего ради вы отсутствовали при вылазках из крепости третьего числа, девятого числа и сегодня утром?
– По причине уважительной, – подумав, ответил Горбатов. – Я страдаю желтой гипохондрией, это болезнь души, а телесный недуг мой – это подагрическая немочь.
– Имейте в виду, ваши дальнейшие уклонения в делах против самозванца будут истолкованы высшим командованием вам во вред.
– Имейте в виду и вы, господин секунд-майор, что больной воин – помеха делу, а не помощь. – Горбатов схватился за виски, застонал и стал вышагивать по комнате.
– Что с вами? – жестко спросил Наумов.
– Начинается гипохондрия…
– Да что это за гипохондрия такая? Не доводилось слышать.
– Это сильный душевный припадок. В состоянии гипохондрии я готов схватить пистолет и застрелить кого угодно… И в ответе не буду.
Наумов вытаращил глаза. У него на языке вертелся последний, но главный вопрос: «А правда ли, что, по имеющимся у нас сведениям, вы сеете противозаконную смуту промеж солдат?» Однако, поймав глазом лежащие на ломберном столике два заряженных пистолета и в точности не представляя себе, что есть гипохондрия, Наумов от приготовленного вопроса воздержался и через минуту ушел, сказав примиряюще:
– Ну, не взыщите. Уж как умел. Может быть, что и не так… Уж не взыщите.
Как только за ним затворилась дверь, к Горбатову вышел из своей горницы пан Плохоцкий – лысеющий, с жирным усатым лицом, подбородок бритый, круглый, с ямочкой, глаза большие, водянистые.
– Хе-хе-хе… Гипохондрии испугался?
– Гипохондрии, – сказал, смеясь, Горбатов. – А человек, видать, хороший и отличный боевой офицер, каких здесь не то что мало, а вовсе нет…
– О-о! А я что вам, пане добродию, молвил? Все офицеры русской армии – дрянь!
– Ах, оставьте, пане Плохоцкий! – с раздражением бросил Горбатов. – Младший и средний командный состав офицерства, особливо же солдатство, у нас золото.
– Может быть, и золото, только фальшивое.
– А кто вашего брата бил под Баром, кто бил Фридриха, кто бил турок?
А вы забыли, как Стефан Баторий, ваш наймит круль Батур, на Пскове зубы обломал при Иване Грозном? Забыли?
– Цо, то, цо таке? – подбоченясь и наступая на Горбатова, повысил голос пан Плохоцкий. – Наш польский народ… О-о, велика мосць!
– Да вы, пане, знаете ли свой народ?
– Я не знаю свой народ, я? Да я за польский народ саблюкой бился! – с наигранным пафосом ударил Плохоцкий себя в грудь ладонью. – Я ранен, я кровь за него пролил!
– Вы не за народ, а за шляхту бились. А свой народ вы зовете «быдло» и презираете его. Кто за народ стоит? Правду в народе ищет? Ну-ка, скажите.
– Может быть, вы Емельяна Пугачёва сюда причислите, а? – осклабился Плохоцкий.
– И причислю! – подхватил, волнуясь, Горбатов. – Хоть он и Пугач, а воистину за народ и с народом! А до него Степан Разин был, Болотников был, Некрас и другие прочие. Вот доподлинные вожди народа, а не ваши разные Пулавские.
– От-то чертяка! Бардзо мувит… – Плохоцкий, смущенно улыбаясь, подошел к этажерке, стал вытаскивать и машинально перелистывать книги офицера Горбатова. Вдруг круто повернулся к нему, снова ударил себя в грудь и, раздувая густые усы, крикнул:
– Пан Плохоцкий всегда за народ! Бежим к Пугачёву! Цо?
Горбатов с изумлением отступил на шаг, смерил насмешливым взглядом петушившегося Плохоцкого и, не сдержавшись, рассмеялся:
– Что? К Пугачёву? Ха-ха! Не знаю, как вы, пане Плохоцкий, а вот я действительно, кажется, сбегу… – серьезно ответил он. – Я признаю в Емельяне Пугачёве зело одаренного человека. Возьмите его легкие войска, его каждодневные шермиции. А как они нашего Валленштерна оттузили, а как Кара расколошматили или сегодня поутру зеваку Чернышева? У него, у Чернышева, войско немалое было да пятнадцать пушек. Ведь я, нарядившись в хозяйский архалук да шапчонку, с утра на валу толокся. А недавний приступ самого Пугачёва с конницей?.. Ведь едва-едва крепость-то не взяли. А его артиллерия? Палят хлестко, дай бог всякому! Весь город под обстрелом… помните? Нет, что-что, а голова у Пугачёва – золото!..
– Жебы его вшистци дьябли взели!.. Цо? – возразил по-польски пан Плохоцкий.
Их оживленную, с пикировкой, беседу прервал гул пушечных выстрелов.
Прибежавший с улицы столяр, хозяин, приотворил дверь и крикнул:
– Эй, постояльцы! Бригадир Корф вступил в город.
***
Бригадир Корф на соединение с Чернышевым не пошел, а, оставя Верхнеозерскую крепость, переправился за реку Яик и принял путь к Оренбургу противоположным берегом. Вскоре он соединился с казаками, высланными Рейнсдорпом. Невдалеке от крепости примчался к Яику сильный отряд Пугачёвцев. Но было уже поздно: их отделяла от Корфа река, да и крепость с дальнобойными пушками была под носом.
