Макс Шульц - Мы не пыль на ветру

Пытаясь раскурить потухшую сигару, ван Буден чуть заметно подался вперед, к Фюслеру, словно ожидая от него похвалы. Фюслер не противоречил ему — ни словом, ни жестом, ни выражением лица.

— Я уже чувствую, — со страдальческим видом заговорил Хладек, — что мне придется переговорить с товарищем Гришиным. Пусть ясности ради даст в газеты следующее объявление: «Требуются в неограниченном количестве молодые немцы для плодотворного участия в построении как немецкой, так и мировой истории. Туда же с реверансом и присвоением профессорского звания приглашаются на должность учителей личности антифашистско-демократических взглядов. Заработная плата и будущая пенсия начисляются по историческому тарифу, то есть после успешного закрепления мира и демократии в стране. Подпись: Советская военная администрация. Отдел культуры…» Не кажется ли вам, что Гришин без разговоров опубликует подобное объявление? Как ты думаешь, а, Тео?..

Ван Буден был всецело занят своей сигарой, которая никак не раскуривалась, а Фюслер не успел ответить, ему помешала очередная реплика Леи.

— Сделали остановку возле пивной Грундтейхов. А теперь прямо к нам…

Фюслер облегченно вздохнул.

— Ах, ты про автомобиль, про машину, которую выслали за Хладеком… Видишь ли, Ярослав, по смыслу твоя притча об объявлении справедлива, притчи вообще большей частью справедливы — по смыслу…

— Я спешу, — говорит Хладек. — И не стал бы я связываться с притчами, если бы господин ван Буден осторожности ради не перебил меня. А еще я хотел сказать на прощанье вот что. Немецкие учителя, научите немецкую молодежь одному: научите ее с революционным размахом браться за работу, научите ее взыскательной человеческой скромности, научите ее той культуре доверия, общественная функция которой — создать истинную демократию, власть свободного народа. И если это вам удастся, немецкие учителя, тогда Германия будет располагать прекрасной молодежью. Но горе вам и стране вашей, если это не удастся.

Хладек встал, застегнул пиджак. Склонив голову к плечу, он сказал:

— На этом и покончим. Глупость уже выдала все, что могла. Будет с вас. Слышите, машина приехала. Я уже чувствую себя на дорогах истории…

Но не успел он протянуть руку, как ван Буден вскочил:

— Нет, Хладек, так расставаться нельзя. За «глупость» прошу прощения. Считайте это a slip of tongue[46]. А теперь, — ван Буден сунул ему в руку спичечный коробок, — теперь дайте мне все-таки огня для этой континентальной продукции. Вы умеете добывать огонь трением — вот поэтому…

Хладек взял коробок, а ван Буден улыбнулся маленьким круглым ртом — словно шипучка забулькала в стакане. Хладек чиркнул спичкой и подал ее ван Будену со словами:

— Вот вам огонек, подожжем «голубой час», как плум-пудинг.

Ван Буден опешил на мгновение, потом раскурил сигару.

— Ну как, прикурили? — спросил Хладек с видом полнейшего простодушия.

— Не торопитесь, — ответил ван Буден. — О достоинствах пудинга нельзя судить до обеда, — и, метнув на Фюслера довольный взгляд, закончил: — Ну и несносная же личность этот Хладек, кто как, а я сыт им по горло…

Фюслер заметил, как в глазах у обоих мелькнула искра дружеского согласия, и это наблюдение доставило ему живейшую радость, хоть он и знал, что искра возгорелась на пепелище «голубого часа», столь любезного его сердцу.

Тут Лея вдруг отходит от окна и, повернувшись лицом к обществу, докладывает, как лакей:

— Изволили прибыть господин Залигер с супругой!

Фюслер вскакивает со стула. Он не подходит к окну, а подкрадывается, он становится рядом с Леей, глотает набежавшую слюну, помотав головой, вытягивает шею из тесного воротничка и в самом деле видит перед собой пресловутого автоящера: высокие подножки, прямые спинки, желтые колеса со спицами, непомерно большие фары, высоко насаженные на готически узкий радиатор, и свеженаведенный на ветровом стекле красный круг размером с футбольный мяч, а в центре его — красный крест.

— Я и не думал приглашать этих людей, — бормочет он почти с негодованием, — дальше «здравствуйте — прощайте» у нас дело не заходило. — Тут до него доносится пронзительной трезвон колокольчика. — Что же делать, Ярослав, что делать?

Хладек, которого явно забавляет беспомощная растерянность друга, говорит:

— Я уже предсказывал тебе однажды, что произойдет, если…

«Если ты меня еще хоть раз сведешь с этими людьми, — мрачно заявил Хладек вскоре после прихода фашистов к власти, — дух мой отлетит от меня со страшным треском…»

А Лея неожиданно легкой походкой пересекает комнату и скрывается в дверях. Неужели Лея пошла открывать, именно Лея? Или она хочет встретить гостей обидным словом, показать им от ворот поворот? Но, оставив двери настежь, Лея спешит вверх по лестнице. Слышно, как она закрывается на ключ у себя в комнате.

— Отнеситесь к делу со всем возможным приличием, — советует ван Буден. Для него имя Залигер — тоже не пустой звук; со слов Фюслера он знает кое-что о сыне Залигеров, бывшем женихе Леи, хоть и тайном. Впрочем, из бесстрастного рассказа Фюслера он заключил, что этот Ар-мин Залигер не такое уж чудовище.

— Иду открывать, — говорит Фюслер.

— Я тоже, — говорит Хладек. — Только я иду открывать черный ход, покуда ты впустишь дорогих гостей через парадный. Не обижайся на меня, Тео, я еще не настолько созрел, чтобы пожимать руку любому немцу, а особенно этим слюнтяям со свастикой и их расфуфыренным дамам.

— Если ты говоришь всерьез…

— Иди, старик, иди. Тебе снова жить с этими людьми в одном городе, а мне нет. Я могу и смыться. Господин ван Буден тебя не оставит и выступит в роли — как же это он выразился, — ах, да, в роли «арбитр элегантиарум», в роли достойнейшего из всех третейских и моральных судей, — и, выходя, Хладек кивнул ван Будену: — Che-erio![47]

На лестнице Фюслер шепнул Хладеку, что визит этот ему неприятен, слов нет, до чего неприятен, и что он лично считает его наглым и бесцеремонным. А Хладек отвечал:

— Учти на будущее, дорогой старик, тебе придется потребовать от своего доброго сердца большей решительности…

Хладек миновал грушевый сад, поднялся по причудливо обсаженной лестнице, открыл прекрасную дверь в увитой зеленью изгороди и зашагал по луговой тропинке в горы. У него было такое чувство, будто кто-то смотрит ему вслед. Оглянувшись, Хладек заметил в окне мезонина Лею. Он помахал ей, но Лея поспешно отошла от окна.

Это ван Буден постучал к ней в дверь и вызвал ее на минутку. Лея открыла дверь и пригласила его войти. Она еще ни разу не допускала его в свою комнату. И сейчас он меньше всего рассчитывал получить от нее приглашение. Озадаченный столь неожиданной и счастливой для него переменой в отношениях, он робко переступил порог. Мгновенно вобрав в себя атмосферу комнаты, он нашел, что все здесь выглядит именно так, как он и представлял себе.

Вот железная кровать в нише за пестрой занавеской, занавеска отдернута, подушки смяты. На распахнутом окне — зелень в горшках. Наискось от окна столик в стиле рококо, перед ним плетеный стул. Столик, накрытый толстым стеклом, совершенно пуст, если не считать перламутрового портсигара да исписанного торопливыми каракулями листа бумаги; ван Будену показалось даже, что на нем еще не высохли чернила. Книжный шкаф возле двери тоже почти пуст, а над ним висит та злополучная картина, которую нарисовала Лея; картина приколота булавками прямо к обоям, верхний ее край приходится как раз под потолок. Ковер скатан в тугую трубку и засунут под кровать. Еще узкий гардероб, умывальник и кафельная печь. Вот и все. А сама Лея расхаживает босиком по некрашеному дощатому полу.

— Каждый имеет право быть любопытным, — такими словами встретила Лея своего отца.

Отец держал в руках конверт и протянул его Лее адресом вверх. Впрочем, Лея заметила конверт, едва ван Буден открыл дверь, и успела прочесть: «Фрейлейн Лее Фюслер. В собственные руки». Последнее было дважды подчеркнуто. Ну, а почерк Армина Залигера — тонкие, островерхие буквы с обрубленными связками — остался неизменным. У буквы «L» по-прежнему недоставало верхнего завитка и по-прежнему она напоминала альфу с хвостиком чуть длинней обычной, ту самую альфу, которой в тригонометрии полагалось обозначать какой-то там угол.

У Руди почерк изменился. Раньше он выписывал «L», как широкий волан на черных воскресных платьях старушек, теперь оно напоминало печатный шрифт.

Когда вошел отец, Лея затворила дверь. Ван Буден так и остался в полушаге от двери, словно ждал, когда Лея пригласит его сесть. Но он не обижался на то, что она мешкает. Он только переиначил слова, которыми она его встретила, и сказал:

— Дитя мое, пусть не любопытство движет тобой и не предположение, будто я в какой-то мере выказываю свою симпатию к отправителю, передавая тебе его письмо. Я всего лишь выполняю просьбу родителей, которая представляется мне правомерной, несмотря на все, что было между вами. Господин и госпожа Залигер убедительно просят тебя ответить лишь одно: принимаешь ты это письмо или нет, потому что…