Кленхейм снился ему каждую ночь. Маленький белый город, купающийся в прохладной тени каштанов, укрытый ветвями серебряных тополей. Желтое здание ратуши с круглой башенкой и серой свинцовой кровлей. Церковь Адальберта Святого. Чуть дальше, на повороте с улицы Святого Петра на улицу Свечных Мастеров, – отцовский дом: островерхая крыша и зеленые ставни, пузатые тыквы на грядках и вьющиеся стебли гороха, бочка, полная дождевой воды, густые заросли шиповника.
Вот он, Кленхейм, – тихий, сонный, неторопливый. Тонкими нитями поднимается в небо дым свечных мастерских, бежит по гладким камням холодный ручей. Дальше, за невысокой оградой, вздыхает под прикосновениями ветра золотое пшеничное поле, и кружат на холме лопасти мельницы, и алые маки радостно вспыхивают среди зеленой травы. Во сне Маркус видел Кленхейм как будто издалека и шел к нему по заросшей бурьяном дороге, видел, как качаются в воздухе нагретые солнцем черепичные крыши, и слышал звук человеческих голосов. Казалось, еще вот-вот, и он подойдет к распахнутым настежь воротам, и кто-то радостно окликнет его, обнимет, хлопнет его по плечу. И он пойдет дальше, кивая на ходу всем знакомым, и Грета увидит его из окна, и ее мягкие, нежные губы тронет улыбка…
Но стоило ему сделать еще шаг вперед, как маленький город растворялся и исчезал, как исчезает отражение на воде. Что случилось с Кленхеймом, что случилось с ними со всеми? Где отец, где Альфред, где Ганс и Вильгельм? Где те, кого Маркус знал с детства, где те, кого он любил? Господи, если бы только можно было спасти их, вернуть назад, почувствовать, как вновь наливаются теплом их безжизненные тела… Он бы все отдал за это. Бросился в огонь, ступил в сырую могилу, руками вырвал из груди собственное сердце – если бы только знал, если бы имел хоть крупицу надежды, что сможет обменять свою жизнь на жизнь кого-то из них…
Прошлое обволакивало его, душило, скручивало внутренности узлом. Имена, лица, воспоминания… Он видел отца, склонившегося над столом в мастерской, – нахмуренного, сосредоточенного, в кожаном фартуке, заляпанном пятнами воска. Видел лица своих друзей, сидящих у ночного костра. Видел Петера Штальбе, с наброшенной на шею грубой пеньковой змеей… Следом явилось другое воспоминание – неожиданное и вместе с тем необычно яркое. Ему вспомнился День Трех Королей, один из самых веселых зимних праздников в Кленхейме, когда весь город утопал в снегу, а они, местные мальчишки, ходили по улицам в бумажных коронах, с посохами, сделанными из старых метел, в накинутых на плечи простынях, призванных изображать королевские плащи. Предводитель их ватаги важно ступал впереди, сжимая в руках длинную палку с золоченой звездой на конце. Они шли, останавливаясь у каждого крыльца и громко распевая славящие Спасителя гимны, а хозяева дома с улыбкой открывали им дверь и выносили угощение – пряники, сушеные фрукты или кусок сладкого пирога. Старший с поклоном принимал подношение, а затем кивал одному из мальчишек, который взбегал по ступеням крыльца, вставал на цыпочки и куском белого мела рисовал над входом первую букву имени одного из трех королей-волхвов: Каспара, Бальтазара или Мельхиора. То был знак, защищавший дом от удара молнии. После этого, шумно и невпопад поблагодарив хозяев, они отправлялись дальше, зная, что и в следующем доме, и в каждом из домов, что попадутся им на пути, им будут рады все так же.
Прошлая жизнь – спокойная, мирная, ушедшая навсегда. Ее нельзя вернуть, нельзя воскресить, к ней нельзя прикоснуться. Можно лишь стоять, опершись рукой о белую стену, разглядывать розовый след на зажившей ладони, чувствовать, как память медленно и безжалостно сдавливает виски. Хватит ли у него сил, чтобы вынести это? Хватит ли сил, чтобы не сойти с ума?
Безумие – вот самое страшное, что может случиться с человеком. Страшнее смерти, страшнее любой утраты. Чернота, из которой нет выхода, которая вяжет человека, как растопленная смола, затягивает все глубже и глубже. Только безумием можно объяснить то, что совершил Петер. Только безумием можно объяснить то, что содеяла его мать…
Запасов муки в городе оставалось примерно на две недели, об этом знали все в Кленхейме. Знала это и Мария Штальбе. Ночью, всего через несколько часов после того, как повесили ее сына, она подожгла городской амбар. Ночные сторожа схватили ее неподалеку, на пустыре, возле дома мясника Шнайдера. Она пыталась вырваться и убежать, и даже сумела ткнуть одного из стражей факелом в лицо, опалив ему бороду. Но убежать ей не удалось.
Когда Маркус пришел на пустырь, там уже собралась большая толпа. Двое мужчин держали Марию Штальбе за руки, заломив их назад. Женщина была сильно избита. Кровь текла у нее изо рта и ушей, оторванный рукав платья обвисал вниз. Городской амбар за ее спиной пылал огромным золотисто-рыжим костром.
Люди расступились в стороны, пропуская бургомистра.
– Доброй ночи, господин Хоффман, – сказала Мария Штальбе, с любопытством глядя на старика. – Прикажите, чтобы меня отпустили.
– Зачем ты это сделала, Мария?
– Зачем?! – переспросила женщина. – Неужели такому умному господину, как вы, непонятно?
– Отвечай.
Женщина опустила глаза. Ее лицо расплылось в какой-то странной гримасе, словно она была готова расплакаться и расхохотаться одновременно. Ее зубы и подбородок – все было измазано красным.
– Вы не пожалели моего мальчика, – глядя в землю, сказала она. – Отняли у меня единственного сына. Предали, не пожалели его… А я не пожалела всех вас.
Сзади раздался грохот. Крыша амбара обвалилась, выбросив целую тучу ослепительных искр.
– Где твои дочери? – спросил Хоффман.
– Я заперла их, – ответила Мария Штальбе. – Заперла в кладовой, там крепкий засов. Выпустите их, когда…
Она не договорила и опустила голову. Спутанные сальные пряди упали ей на лицо.
– Надо убить эту тварь! – визгливо выкрикнул Карл Траубе.
– Убить! – хрипло повторил Готлиб Майнау. – Она погубила нас всех! – Он сделал шаг вперед и схватил Марию за волосы: – Проклятая тварь! Ведьма!
Готлиб стиснул ее волосы в кулаке, дернул изо всех сил. Голова женщины мотнулась в сторону.
– Она заслужила смерть, Карл, – обращаясь к бургомистру, глухо произнес Курт Грёневальд. – Она сожгла весь наш хлеб.
Маркус стоял неподалеку от них, слышал их разговор, но не хотел подходить ближе. Он смотрел вверх. Черное небо над городом было до того мягким, что, казалось, стоит протянуть руку и ты сумеешь прикоснуться к нему. Дым поднимался прочь от земли, растворялся в ночной темноте и исчезал навсегда. Желтые искры остывали и превращались в серебряные созвездия, протянутые над миром из конца в конец. Все успокаивалось, все обретало свой смысл.
В следующую секунду он встретился взглядом с Марией Штальбе. Грязная, с измазанным сажей и кровью лицом, руками, вывернутыми назад, она смотрела на него, и в ее глазах больше не было ни страха, ни ненависти. Она улыбалась.
– Она заслужила смерть, – повторил Грёневальд.
Бургомистр ничего не сказал. Он отвернулся и пошел прочь, тяжело опираясь на палку. Грёневальд и Готлиб Майнау недоуменно посмотрели ему вслед. Толпа вокруг Марии Штальбе сомкнулась.
Сейчас, вспоминая о той ночи, Маркус как будто снова видел перед собой собравшихся на пустыре людей. Видел их лица, расчерченные рыжими и черными полосами; их перекошенные рты, открывающиеся и закрывающиеся без единого звука; их глаза, налитые отчаянием, красные от слез, от навсегда прерванного сна. Он видел всю их слабость, все их уродство, все их ничтожество. Есть вещи, противостоять которым человек неспособен. Пушечное ядро или упавшая каменная глыба калечат его тело. Слишком большое несчастье ломает душу. Кто виноват в том, что случилось с их городом?
Как же трудно дышать… В груди как будто что-то перевернулось, треснуло – должно быть, так ломается лед на весенней реке. Что это? Слезы?! Невозможно. Никто и ничто не может вызвать у него слез. Их не было, когда испанец выворачивал ему руки на дыбе; не было, когда он набросил на шею друга петлю; не было, когда узнал о предательстве Греты.
Но что же тогда происходит с ним сейчас? Что, черт возьми?!
Маркус зажмурился, закрыл руками лицо.
В следующую секунду горячие, обжигающие капли хлынули вниз по его щекам – впервые за много лет.
* * *
Ему пришлось долго ждать на крыльце, прежде чем он услышал шаги за запертой дверью. Лязгнул в замке тяжелый железный ключ, дверные петли жалобно скрипнули.
– Что тебе надо? – спросил бургомистр, щурясь от яркого света и приставляя ко лбу морщинистую ладонь. – Зачем ты пришел?
– Добрый день, господин Хоффман, – сказал Маркус. – Извините, что побеспокоил вас.
– Что тебе надо? – повторил старик.
– Вы разрешите мне войти внутрь?
– Это лишнее. Говори.
– Я пришел попрощаться, господин Хоффман. Я ухожу из Кленхейма.
– В добрый путь. Желаю тебе встретить своего братца.
