– А-а, это ты, – недобро протянул казначей, глядя на Петера снизу вверх, словно ощупывая его своими выпуклыми бледно-голубыми глазами. – Давно хотел поговорить с тобой. Вера, подойди ближе, посмотри-ка на нашего героя.
Вера Хойзингер улыбнулась Петеру. Улыбка вышла смущенной. Было видно, что она не одобряла язвительного тона мужа и считала, что ему не следует так говорить.
– Тебе нужно знать кое-что, Петер, – все так же пристально и неприязненно разглядывая юношу, продолжал казначей. – Многие в нашем городе сделались трусами и лицемерами, они не желают замечать правды и не желают произносить ее. Бог им судья. Но я привык называть вещи своими именами. То, что вы сделали с этим испанцем, – мерзость и нарушение наших законов. Я давно говорил: нельзя позволять вам заниматься грабежами у дороги. Вы обезумели от крови и безнаказанности и теперь желаете, чтобы и весь наш город тоже сошел с ума.
– О чем вы говорите, господин казначей? – растерянно пробормотал Петер. – Я не понимаю… Разве мы совершили что-то…
– В том-то и беда, Петер, что ты слишком глуп, чтобы понять меня. В твою телячью башку наверняка не приходила мысль о том, что именно ты – вместе с Конрадом Месснером и прочими своими дружками – привел испанцев в наш город. Именно по твоей вине погибло столько людей. Их кровь – на твоих руках.
Петер внимательно посмотрел на стоящего перед ним Хойзингера – так, как будто увидел его впервые. Кто он такой, этот маленький человечек с кривыми ногами, чья макушка едва доходит ему, Петеру, до уровня подбородка? Член городского совета – Совета, который давно уже ничего не решает? Уродливый коротышка, по недоразумению заполучивший в жены красивую женщину? С чего он решил, что его слова что-то значат для остальных, что он кому-то может приказывать?
Петер перевел взгляд на жену казначея. Вера стояла чуть позади мужа, как будто хотела спрятаться за его щуплым телом. Было видно, что его слова стали для нее полной неожиданностью, испугали ее. Но почему она слушается его? Какую власть он имеет над ней? Ведь в нем нет ничего – ни силы, ни мужества. Старый, никчемный человек, который нелепо выглядит и нелепо говорит. Такие могут добиваться своего только хитростью, бесчестными уловками, прибегать к которым побрезгует любой другой. Перед глазами Петера вдруг снова встала отчетливая картина, которую он вспоминал уже много раз: Хойзингер, в своем мешковатом жилете и рубашке с закатанными до локтей рукавами, наклонился к жене и что-то шепчет ей на ухо, и его рыжие усы касаются ее белой шеи. Это видение привело его в ярость, и ему пришлось зажмуриться на секунду, чтобы сдержаться и не пустить в ход кулаки.
– Уйди с дороги, – угрожающе произнес он, не заметив даже, что обратился к члену городского совета на «ты». – Ты мешаешь пройти.
Хойзингер не сдвинулся с места. Наоборот, заложил за спину руки и слегка прищурился – он всегда делал так, когда намеревался сообщить собеседнику нечто важное.
– Что ты делаешь, Петер? – спросил он, и в его взгляде появилось знакомое юноше насмешливо-скорбное выражение. – Что ты делаешь? Вершишь суд и приговариваешь людей к смерти. Твои дружки расхаживают по городу с оружием и ведут себя так, словно они здесь хозяева. Ты кем себя возомнил, Петер? Решил, что сможешь в одиночку управлять Кленхеймом?!
– Я защищаю Кленхейм, – спокойно и с некоторой торжественностью произнес Штальбе.
– По-твоему, убивать людей на большой дороге или ломать им кости – это значит защищать Кленхейм?
Лицо юноши окаменело.
– Замолчи, – глухо произнес он.
– Вчера я был у твоей матери, – продолжал казначей, не обращая внимания на его слова. – Она считает тебя героем, считает, что ты спас Кленхейм от испанцев. А я вот что скажу, Петер. Ты, именно ты и угрожаешь нашему городу. В прежние времена таких, как ты, приговаривали к смерти или изгоняли прочь. И я сделаю все, чтобы…
Штальбе с силой толкнул его в грудь. Хойзингер пошатнулся, но успел перехватить его кисть своими маленькими, сухими пальцами и стиснуть, неожиданно сильно, так, что Петер поморщился от боли. Тогда он вырвал руку и без замаха ударил казначея кулаком в лицо. Вера вскрикнула, но Петер даже не посмотрел на нее.
– Думай, что говоришь, ублюдок, – прохрипел он.
По щекам женщины побежали слезы, как будто ударили ее. Она стояла, беспомощно переводя взгляд с мужа на Петера и обратно. Рот ее был приоткрыт, и она не могла произнести ни слова.
Хойзингер – от удара он чуть было не упал на землю, но все-таки удержался на ногах – отнял руку от лица. Его ноздри, усы и подбородок были забрызганы темной кровью. Он посмотрел на свою перепачканную ладонь и без всякого выражения произнес:
– Я сейчас же пойду к бургомистру. Я соберу Совет и добьюсь, чтобы тебя изгнали из города.
Штальбе посмотрел на него. Вытащил из-за пояса пистолет.
– Спрячь обратно, – презрительно сказал Хойзингер. – Выстрелить ты все равно не посмеешь, так зачем же…
Петер выстрелил ему в лицо.
* * *
Со стороны могло показаться, что кто-то обхватил голову Хойзингера руками и с силой дернул верх. Тело его слегка изогнулось, подошвы башмаков на какое-то мгновение оторвались от земли. Мертвый, он рухнул на мостовую.
Пуля раскрошила переносицу, между лбом и усами осталась лишь багровая воронка с черной дырой посередине. Кровь вытекала из нее, как вино из проломленной бочки.
– Сраный ублюдок, – пробормотал Петер. Его руки тряслись, воздух с шумом выходил из ноздрей. – Ублюдок… Доволен теперь?! Черт, еще и куртку мне замызгал…
Он поскреб пятна ногтем. Еще раз посмотрел на лежащее на земле тело. Нервным движением смахнул со лба прядь черных волос. Затем сунул за пояс пистолет и быстро зашагал по улице прочь, ни разу не оглянувшись. Порыв ветра подхватил и погнал ему вслед ворох желтой, зернистой пыли.
Вера Хойзингер осталась одна. Она не кричала и не звала мужа по имени; он был мертв, и она приняла это. Лицо ее было серым, словно его обсыпали золой, глаза и рот проступали на нем яркими воспаленными пятнами. Она не заметила, как ушел Петер и как чье-то настороженное лицо высунулось из окна мансарды в доме напротив – высунулось и тут же спряталось обратно. Новый порыв сухого, колкого ветра пронесся мимо, растрепав ее темные волосы.
На перекрестке, в дальнем конце улицы, начали собираться люди. Они стояли на одном месте и не решались подойти ближе, как будто перед ними была дверь, ведущая в чумной барак. Наконец кто-то из них выступил немного вперед и окликнул женщину. Она не пошевелилась.
Гюнтер Цинх подбежал к ней и взял за руку.
– Господи, Вера, что случилось?! – пробормотал он, глядя на лежащее на земле тело. Он не сразу понял, что это казначей – в изуродованном, утыканном осколками кости лице трудно было что-то различить.
Глаза Веры были пустыми. Она ничего не сказала Цинху и даже не посмотрела на него. Высвободив руку, женщина медленно опустилась на колени рядом с телом мужа и поцеловала его в окровавленный лоб.
* * *
Его нашли три часа спустя, на площади перед ратушей. Петер сидел, привалившись спиной к теплому каштановому стволу, сдвинув на лицо свою шапку. Разряженный пистолет валялся в пыли у его ног. Увидев стоящих перед ним людей – бургомистра, Маркуса и остальных, – юноша поднялся на ноги.
Карл Хоффман протянул ему свернутый в трубку бумажный листок с неровной нашлепкой печати.
– Кленхейм приговорил тебя к смерти, – сказал он.
– Я не умею читать, господин бургомистр. Вы же знаете.
Бургомистр посмотрел на Маркуса.
– Тебя осудили, – глухо произнес тот. – Трое судей утвердили решение. Ты должен пойти с нами.
Петер лишь пожал плечами в ответ.
Маркус Эрлих и Гюнтер Цинх обыскали его, связали руки веревкой, а затем, по знаку бургомистра, повели с площади прочь. Петер шел покорно, опустив голову. Маркус и Гюнтер были по обеим сторонам от него, чтобы не дать ему убежать.
– Господин бургомистр! – раздался сзади чей-то голос.
Хоффман нехотя повернул голову. Это была Мария Штальбе. Она торопилась к ним со стороны Липовой улицы, придерживая рукой измятый передник. Ее движения были суетливыми, казалось, что от спешки она слегка подпрыгивает.
– Подождите, подождите, прошу вас… Куда вы ведете его, господин бургомистр? Почему руки связаны? Господи, Петер, что ты опять такого натворил? Почему ты не явился домой? Ты давно должен был возвратиться; я ждала, когда ты придешь. Господин бургомистр, вы же знаете Петера, у него доброе сердце, но иногда он совершенно… – Она приложила руку к груди, чтобы отдышаться. – Вы уж мне все скажите как есть, господин бургомистр, я ему спуску не дам. Уж на что люблю его… Вы же знаете, как я люблю своего Петера, да разве и может быть по-другому – все-таки единственный мужчина в доме, нам без него не прожить, и, скажу вам по совести, любая мать мечтала бы о таком сыне… А все ж таки хоть и люблю, но и беспутничать не позволю. Вы мне скажите все как есть, господин бургомистр, я его накажу так, что надолго запомнит…
