– Гаврила, говори!
– Люди! – взревел хлебник. – Много шумим, мало делаем. Я буду спрашивать Макария – пусть он нам ответит.
Толпа поняла – пред нею вождь. Она давно устала от всеобщей бестолочи и согласилась быть ведомой.
– Спрашивай, Гаврила-хлебник!
– Зачем, владыко, – начал Гаврила допрос, – зачем ты посылал к Хилкову, воеводе, грамоту?
– Затем, – ответил Макарий, подчиняясь магической власти Гаврилы, – чтобы проведать о здоровье князя.
– А просил ли ты, владыко, Хилкова принять наших челобитчиков да послать их к государю за приставы?
– Упаси Бог! – вскричал Макарий.
Толпа недовольно огрызнулась, но взмахом руки Гаврила заставил замолчать.
– Поклянись Богом, владыко, что не по твоему письму князь Федор Андреич Хилков послал наших челобитчиков в Москву скованных цепью, а Юшку-сапожника под приказ подкинул! Поклянись!
– Клянусь! – твердо сказал Макарий и, поворотившись к Троицкой церкви, перекрестился.
Толпа обмякла, но Гаврила был неумолим:
– А скажи-ка, владыко, где прячется дворянин Мишка Туров, что вывез из твоей кельи врага нашего Федьку Емельянова?
Толпа взревела:
– Отдай Турова, Макарий! Отдай, не то самого прибьем!
– Нет у меня Турова! Сбежал он от меня, – со слезами отвечал архиепископ.
К нему потянулись руки, хватали за одежды, тащили вниз. На помост вскочил Ульян Фадеев, вырвал у безумцев владыку:
– Опомнитесь! Побойтесь гнева Господа!
– На цепь его! Как наших челобитчиков на цепь – так и его! – орали.
Гаврила подхватил этот крик:
– Народ, ты хочешь посадить владыку на цепь за многие вины его перед тобой? Пусть так и будет!
Стрельцы прибежали с цепями.
На глазах у всех Макария заковали и повели в темницу.
Гаврила спрыгнул в толпу, но тут Прокофий Коза привез Нумменса. Про немца уже забыли, теперь вспомнили, и лихо ему пришлось.
Народ почуял власть, народ хотел знать все тайны государевы и все дела вершить самостоятельно. Нумменс очутился на дыбе. Его спрашивали, когда придут под Псков и Новгород шведские войска, а он не знал. Он твердил: «У нас с вашим государем замирение». Твердил упрямо, до тех пор, пока рьяные палачи не выкрутили ему руки. Нумменс потерял сознание.
Тогда псковичи вспомнили, что до конца не расспросили Арцыбашева. И кто знает, что было бы с царским гонцом, но на дщан вновь поднялся Гаврила.
Уговорил сход снять Нумменса с дыбы, а чтобы спасти от смерти Арцыбашева, просил позвать на площадь воеводу Собакина: пусть он скажет, бывают ли царские грамоты без приписи дьяка.
Собакина притащили полумертвого от страха. Он сказал, что грамоты, писанные на одном листе, бывают и без приписи. Ответ народу не понравился: выходит, Арцыбашев настоящий царский гонец? Собакина столкнули с дщана, кинулись к Арцыбашеву, но Гаврила со своими хлебниками навел порядок.
– Нехорошо у нас выходит! – сказал он толпе. – Так править дело – мы и друг друга переколотим. Старосты наши отстранились от всего, давайте выберем новых старост!
Толпа обрадовалась – появилась новая забота: выбирать. Но выборы прошли мгновенно. Выкрикнули его самого – Гаврилу Демидова – хлебника, другим старостой был назван Михаил Мошницын. А Ульяну Фадееву наказали сидеть во Всегородней избе, думать вместе со старостами.
Новые старосты решили, а народ поддержал их: Арцыбашева отдать за пристава[15]. Давать ему в день на прокорм воды да сайку. Нумменса отвезти в Снетогорский монастырь и руки ему вправить и вылечить. Макария с цепи отпустить, если он согласится разыскать Турова.
Макарий согласие дал.
Началась во Пскове новая жизнь.
На Троицкой площади – веселынь. Страшное дело не страшно, коли за все содеянное все в ответе. А вот как с площади – тут и задумаешься. На зов сполошного колокола всем городом бегут – за город стоять едино. Уходят с площади каждый по себе. Уходят – в избы и в терема, в землянки и на паперть под открытое небо, с рукой.
Новые старосты прибыли с площади во Всегороднюю избу. Хлебник Гаврила Демидов шел в избу так, словно напролом через чащу лез. Михаил Мошницын норовил идти с ним рядом, но не поспевал, оттого и оглядывался: не смеются ли? И получалось – бочком-паучком, головой крутит, глаза круглые, будто собаками травят.
Вошел во Всегороднюю избу Гаврила, и вот здесь-то чуть-чуть краска прихватила его длинные щеки. Подьячие кланяются. На столах книги толстенные, в сундуках открытых тоже книги. Все чего-то пишут, считают. За что браться, куда сесть, кому указывать, да ведь и что указывать? Спасибо, люди тут все услужливые подобраны. Отворяли двери, покуда не отворили в ту комнату, где старостам сидеть должно.
Гаврила шапку бросил, шубу скинул, сел на высокий стул, за широкий стол, поглядел на подьячих и приказал:
– Несите нам книги, где записано, сколько и какие запасы в городе есть. И сколько в казне денег. И сколько в городе неимущих, бедных и нищих.
Подьячие удивились:
– Книги, где запасы городские записаны и казна, у нас есть, а таких книг, чтоб бродяг и побирушек писать, в избе не бывало.
– Не бывало, так будет, – спокойно сказал Гаврила без улыбки.
Мошницын, тот с улыбочкой сидит: мол, извиняюсь за невежество соправителя.
Собрались в избе Всегородней все, кому в ней сидеть положено было: дворяне с Михаилом Русиным, попы, посадские, стрельцы. Тут и старые выборные люди сидели, и те, кого в последние дни на площади выкрикнули.
– Все пришли? – спросил Гаврила.
– Томилы Слепого нет и попа Георгиевской церкви с Болота Якова.
– Нас много, их двое… Начнем?
– Начнем, – откликнулись, – чего только начинать-то?
– Начнем жить своим умом, без воевод. Вот первое дело, первее которого для себя не вижу: нужно накормить и одеть всех голодных и обездоленных. Нужно найти для них кров и дать им работу.
Дворяне и попы молчали, но посадские возразили:
– Где ж мы денег найдем, чтоб всю голытьбу задарма кормить?
– Не задарма – за работу.
– За какую такую работу?
– Работы скоро будет много. Пора стены подновить городские, башни подправить. Лес нужно заготовить, сено накосить.
– В осаде, что ль, сидеть собираешься, Гаврила?
– Это как Бог пошлет. А готовым ко всему надо быть.
– Но где денег взять, где взять корм? – допытывались. – Хлеба не укупишь, соли и подавно.
– Хлеб и соль возьмем из амбаров Емельянова.
– А не хватит, – поднялся Ульян Фадеев, – возьмем у дворян и богатых посадских людей. Одни в три горла жрут, а другие еле ноги таскают с голодухи.
«Вот кого вторым бы старостой подле себя иметь, – подумал об Ульяне Гаврила и глянул на посеревшие лица дворян. Все еще молчат дворяне, но молчат ненавидя. – Хорошо придумал Ульян, только ссориться с дворянами на руку ли? Это – в спину нож».
– Не нами мир придуман, – ответил Ульяну Гаврила, – живем, как Бог повелел. Так и будем жить. Но голодных и нищих Бог любит, и нам надо о них позаботиться.
Вдруг ударил сполошный колокол на Рыбницкой башне. Ударил странно. Не набатом. Стукнули в него три раза, и все.
– Что это? – спросил Михаил Мошницын.
Никто не знал.
– Так что-нибудь, – сказал Прокофий Коза.
– Может, и так, только сполошный колокол не для баловства, – строго отчитал его Гаврила. – Пойду погляжу, кто дурака валяет.
«Хозяин», – подумали о нем уважительно выборные.
– И я с тобой! – поспешил за Гаврилой Мошницын.
Его хоть и распирало от гордости: как же, первым человеком в городе стал, но остаться наедине со своей властью ему было боязно. Не дай Бог, какое-либо дело решать придется. Гавриле-то – что во Всегородней избе сидеть, что хлеба выпекать: прям и туп. А он, Мошницын-то, книги читает и обхождению учен.
Старосты явились к Рыбницким воротам. Над воротами в башне, где висел колокол, стояли Томила Слепой и поп Яков.
Выдумщик был Томила. Придумал Томила новый порядок: показалось ему, что старостам присягу городу нужно давать, и не где-нибудь – у сполошного колокола.
Московские цари лишили город Псков веча. Вечевой колокол увез под стражей тайно отец Ивана Грозного, царь Василий III. Иван Грозный до сполошного колокола добрался, в яму велел его посадить… Ну, да без сполошного колокола порубежному городу как жить? Потому хоть и в новом месте, а сполошный повесить властям пришлось.
Колокол колоколу рознь.
Вечевой – рокотал. Голос его, отлитый из самого белого серебра и самой красной меди, плыл над городом, достигая разуму неподвластных высей.
В рокоте вечевого колокола был голос неба. С неба прадедовский зов – помнить их, создателей богатства, свободы и славы города. Кичливый зов высокомерного купечества, которому мерещилось: на деньги можно купить и место на небе – вон сколько церквей понастроено, – и славу вечную на земле, и вечную волю для потомства. Прадеды верили в свои деньги. Может ли иссякнуть золотая река, коли копейка рубль бережет и деньги идут к деньгам?
