Мечеть, которую обстреляли гранатами, задымилась и медленно повалилась набок.
— В башню!.. Скорей!.. Русские заходят со всех сторон!.. — закричал кто-то.
На площадь ворвались егеря. Солдаты Тенгинского батальона отрезали небольшую группу мюридов.
— В башню! — крикнул Гази-Магомед, и шестнадцать оставшихся в живых защитников аула вбежали в старую темную башню, поднимавшуюся над площадью.
Гази-Магомед, Шамиль, чеченец Саид-бек из аула Гойты, андийский старшина Магома, будун аула Гимры Таштемир и мулла Бештемир-эфенди из аула Чох. Остальные десять из разных мест.
Мечетская площадь быстро заполнялась солдатами.
Вельяминов передвинулся еще ближе к центру Гимр, расположив свой штаб в северо-западной части аула.
Пулло, Клюге, генерал Сокольский, полковники Тарханов и Вревский методично, сакля за саклей, выбивали мюридов из дворов и подвалов.
Закапчивался восьмой час штурма Гимр. Кровавая драма подходила к концу, но выстрелы и взрывы гранат еще раздавались по аулу.
Булакович стоял возле разметанного ядрами завала, дописывая донесение в штаб.
Суматоха вокруг не затихала. Солдаты, опьяненные боем, охваченные сознанием победы, стреляли, кричали… Некоторые чему-то смеялись, неестественно громко перекликаясь между собой.
Орудия уже не били по Гимрам.
— Гляди, гляди, в башню побегли… поховались в башне. Эй, ребята, остерегись!.. — закричали солдаты, видя, как несколько мюридов, отстреливаясь, вбежали в башню.
Прапорщик перестал писать. Зрение не обманывало его, он ясно видел, что среди горцев, скрывавшихся в башне, был имам.
— Ховайтесь за сакли… ожгут гололобые! — закричали казаки появившимся на противоположной стороне площади солдатам.
Из башни грянули выстрелы, пополз пороховой дымок, из щелей и бойниц высунулись стволы ружей.
— Окружай с поднизу, с поднизу…
Три орудия били с близкого расстояния по башне. От нее отваливались куски щебня и ссохшейся глины, белесая известковая пыль поднималась и опадала там, куда врезалось ядро.
— Эти башни строились навечно… Их по нескольку раз доделывали и перестраивали. Я знаю их, это родовые, какой-нибудь знатной фамилии. Они на извести да яичном желтке замешаны, — с досадой сказал батарейный капитан, после того как три ядра, одно за другим, ударились о замкнутые изнутри, окованные железом двери.
Картечь щелкала по бойницам, откуда метко стреляли мюриды, не давая солдатам приблизиться к башне, но под ее стенами уже скопилось человек тридцать русских.
— Давай горн!..[74] Тащи сюда горн! — командовал усатый фельдфебель. — Сейчас мы закладку сделаем. Мало не будет…
— Подкапывай отсюда, глубже, глубже, да мину закладывайте не так… Куда вы ее стоймя кладете? — надрывался минер-поручик. — Боком ставьте… Вот так, еще левей… Давай и второй горн сюда. Вот его ставь на попа, как первый рванет — вторая мина сама собой взорвется, и второй удар будет уже по диагонали.
— Так точно… мало не будет, сомнет башню… — пробормотал фельдфебель, закладывая в подрытую под стеной яму второй горн.
Оба фугаса были большой силы. Солдаты, не обращая внимания на пальбу и крики, осторожно и деловито готовили заряды.
В полутемной комнате второго яруса, освещенной лишь заглядывавшими через бойницы и узкое оконце лучами солнца, было девять мюридов. Двух убитых и двух тяжелораненых отнесли наверх. Внизу, на защите ворот, — трое.
Имам, Шамиль, аульский будун стояли у окошка, пятеро стреляли по русским, шестой заряжал ружья и пистолеты.
В помещении было сумрачно, пахло сыромятными ремнями, хлебом и вареным мясом. Сизый, пороховой дым стлался по потолку и выходил через бойницы и верхний ярус наружу. Иногда сотрясалась и скрипела дверь. Это очередные ядра поражали ее.
— Весь аул в руках неверных. Гимры пали, — тихо сказал будун, глянув в бойницу.
— Аллах не дал нам победы… Наши грехи велики… Много чистых душ ушло к его подножию, — прошептал Гази-Магомед.
— Имам, русские занимают все пути… Их окаянные солдаты долбят землю и камни под башней. Они взорвут ее. Мы здесь как в мышеловке… Что делать? — проговорил Шамиль.
— Надо умирать, братья!.. Умирать за веру, за газават! Мы не бабы, мы — шихи!.. Первым выпрыгну я, за мной — Шамиль, затем ты, Таштемир, — обратился к будуну Гази-Магомед. — Как только мы бросимся отсюда на русских, стреляйте все! Стреляйте, не жалея ни себя, ни нас… Затем прыгайте сами… Не все погибнут, кто-нибудь да прорвется… — убежденно сказал имам.
Он засучил рукава черкески, расстегнул бешмет, обнажил шашку и, взяв в левую руку пистолет, крикнул:
— Аллах поможет храбрым!.. Ля илльляхи иль алла!.. — и выпрыгнул через широко распахнутое боковое окно башни.
Булакович неподвижно стоял на том самом месте, откуда увидел Кази-муллу. Прапорщик ошеломленно смотрел на башню, вокруг которой роились сбегавшиеся отовсюду русские солдаты.
«Значит, он здесь, не ушел… остался с другими, — взволнованно думал Булакович, не сводя глаз с бойницы. — Он погиб…» — с тоской подумал прапорщик, восстанавливая в памяти выражение глаз, строгое и вместе с тем доброе лицо Кази-муллы.
Везде: и в Черкее, и под Внезапной, и при последней встрече с ним в чеченском хуторке — чувство благодарности и восхищенного уважения к этому человеку не покидало Булаковича.
— Он погиб… уйти уже невозможно, — глядя на саперов, закладывавших мины под башню, тихо проговорил он.
— Вашбродь, остерегитесь, они оттеда в упор бьют… Назад, назад, вашбродь!.. Сюда идите, тут за саклями лучше!.. — кричали солдаты, видя, как прапорщик стремительно шагнул вперед и побежал к башне.
— Молодец! — одобрительно сказал один из солдат. — Прямо под огонь кинулся, и ничего… уцелел.
— Его счастье, а дуром лезть не годится… — сердито ответил кто-то из солдат, тщательно прицеливаясь в окутанную дымом бойницу.
Но прапорщик не видел опасности, как не слышал и возгласов солдат. Его бросило на опасный, необдуманный шаг чувство, какое бывает у людей, кидающихся в огонь или в воду, желая спасти или защитить близкого, родного человека.
— Эй, эй, в сторону!.. С ума сошли, что ли?! — подбегая к нему, закричал поручик-сапер. — Скорей за угол, за камни… Сейчас мины взорвутся, — и, увлекая за собой ошеломленного, полного бессильного отчаяния Булаковича, офицер крикнул: — Ложись!..
Прапорщик как вкопанный стоял на месте, кажется, даже не слышал сапера. Он видел, как из бокового окна показался имам, как взлетела над солдатскими штыками его фигура, как десяток штыков остервенело кололи распростертое на земле тело Кази-муллы.
— Туши запалы, заливай огонь! — вдруг неистово закричал саперный поручик. — Не давай взрыва!.. Они, как тараканы, сами кидаются из башни!..
Солдаты, кто забрасывая землей, кто затаптывая ногами, погасили взрывные шнуры. Они глядели на свалку, возникшую под стенами башни, где пехотинцы вместе с казаками и горскими добровольцами добивали прыгавших из башни мюридов.
Вслед за имамом выпрыгнул Шамиль, за ним аульский будун, затем чеченский мулла Бештемир-эфенди.
Оставшиеся в башне открыли пистолетный и ружейный огонь. Они, не прячась, высунулись из окна и стреляли из пистолетов в гущу солдат, окруживших Шамиля.
Один из тенгинцев всадил штык в грудь муллы, другой ударил штыком Шамиля. Шамиль с размаху разрубил ему голову и вторым ударом опрокинул набегавшего на него грузинского волонтера. Штык выпал из раны, и Шамиль, срубив еще одного солдата, бросился по улочке. За ним кинулись двое солдат, но будун, бежавший следом, убил одного, другой отскочил в сторону и выстрелил в Шамиля. Пуля сбила папаху. Будун из пистолета уложил и этого солдата и побежал за Шамилем.
— К реке, к камням!.. — закричал он.
Шамиль на бегу оглянулся и, узнав будуна, свернул в улочку, где не было русских.
Огромный солдат, вылезший из сакли, увидел двух бегущих горцев, бросил свой тюк и изо всей силы швырнул камень в Шамиля. Камень попал в раненое плечо. Обливаясь кровью, бледный, задыхающийся от бега, Шамиль был так страшен, что солдат бросился обратно к сакле. Шамиль застрелил его из пистолета и, обессиленный, медленно пошел к реке.
— Скорей, скорей, Шамиль! Проклятые гяуры еще возятся у башни… Скорей… Будет поздно! — умолял будун, поддерживая терявшего силы Шамиля.
Занятые грабежом, усталые от боев, опьяненные победой, солдаты не преследовали их.
На берегу реки будун уложил среди камней потерявшего много крови Шамиля. Всю холодную ночь он просидел возле впавшего в беспамятство наиба, а утром с помощью пятнадцатилетнего мальчика, тоже прятавшегося в камнях, перетащил на другую сторону бившегося в лихорадке полузамерзшего Шамиля. К вечеру они были в далеком ауле.
