— Благодарю, полковник. Вам и вашим солдатам мы обязаны этой победой, — обнимая Клюге, сказал Вельяминов.
— Полная победа!.. Взяты Гимры… Имам убит, скопище его уничтожено! Как обрадуется Петербург! — продолжал Клюге.
— Да, но какой ценой… За всю мою военную службу и не видал такого побоища, — указывая рукой на горевший аул, невесело улыбнулся Вельяминов.
Клюге огляделся. Убитых сносили к башне.
— Война! — вздохнул он. — Я, ваше превосходительство, считаю, что Гимры и Кази-мулла обошлись нам дешевле, чем ожидалось… Это еще малая кровь.
Вельяминов молчал.
За гудеканом, в только что укрепленной колышками палатке сидели полковник, аудиторский чиновник, старший лекарь штаба и двое писарей. Походная канцелярия отряда спешно готовила сводку потерь за последние два дня.
— Нижних чинов убито, — проверяя списки, сказал полковник, — триста семьдесят два.
— Триста семьдесят два, — повторил писарь, заполняя клетку потерь.
— Свалившихся в пропасть и пропавших без вести — сорок один; штаб-офицеров — двое; обер-офицеров — двадцать семь…
— Двадцать семь, — повторил чиновник.
— Двадцать восемь, вашсокбродь, — повторил писарь, — недавно последнего принесли.
— Кого это? Бой-то давно кончился, — равнодушно опросил полковник.
— Прапорщика, того, что на площади, возле башни, убило.
— Он… как бы это оказать, вроде сам… — сказал лекарь.
— Как это сам? Скажете тоже, офицер, воин и вдруг… — сердито оборвал полковник.
— Да кто его знает… и бой ведь уже затих, да и положение тела, пистолет возле разряженный и ожог порохом… — начал было врач.
— В такой суматохе, батенька, не то что в упор, а на кинжалы брали… а вы про какой-то ожог говорите!.. Ведь резня была, рукопашная, я вдали был, и то не приведи бог второй раз такое видеть… а вы офицера боевого, убитого хаете… позорите…
— Да что вы, господин полковник, я просто предположение сделал, а между прочим, в такой обстановке действительно любая смерть может случиться.
— Именно!.. Так ты исправь, Звонарев, двадцать семь на двадцать восемь. Много погибло людей, ох, мно-о-го, — протянул полковник. — А как фамилия этого прапорщика?
— Они из штаба их превосходительства были, — разбирая записи, сказал писарь. — Прапорщик Бу-ря-ко-вич, — с трудом прочел он.
— Ну, царство ему небесное, видать, из хохлов был, — подписывая рапортичку о потерях, сказал полковник. — А теперь давай списки раненых.
Небольсин открыл глаза. Все вокруг было чужим, неведомым. Он силился что-то вспомнить и не мог.
— Вот и хорошо. Все идет отлично… скоро и на ножки встанете, — услышал он чей-то голос.
Не в силах повернуться, он повел глазами и увидел стоявшего у постели доктора, за ним Сеню с испуганно-счастливым лицом.
— Слава те господи, ожили, Александр Николаевич, — не сдерживая счастливых слез, крестясь, бормотал Сеня.
— Тише, тише… У постели больного и радоваться надо вполголоса, — остановил его лекарь.
Небольсин безучастно смотрел на них… что-то очень смутное, апатичное владело им.
— Вот и хорошо… а теперь выпейте вот этих капель, Александр Николаевич, усните, а завтра, бог даст, с новыми силами начнем поправляться… — отодвигая Сеню, продолжал лекарь.
Капитан равнодушно, словно в прострации, слушал его. Слова доходили до него откуда-то издали, как бы невесомо, отчужденно. На секунду ему показалось, что в дверях мелькнули чьи-то знакомые лица, не то Туганова, не то Порфирия Гостева… Он выпил капли, закрыл глаза и уснул.
Через четыре дня, когда стали прибывать силы и сознание воскресило прошлое, он с напряжением вспомнил Гимры, тропинку, по которой шел с солдатами к аулу.
— Давно я лежу? — тихо спросил он.
— Давно… Одиннадцать суток как без памяти… Мы уж и не чаяли вас… — начал Сеня, но лекарь перебил его.
— «Не чаяли»… Это ты не чаял, а мы знали. Рана у вас, Александр Николаевич, хотя большая и опасная, но организм железный… Таких, как вы, пуля не берет, разве только в сердце, а у вас рана от сердца далеко… ближе к ключице. По нашему медицинскому определению, у вас осколочное ранение левого плечевого сустава, осложнившееся шоком.
Небольсин молчал.
— А как пришли вы первый раз в себя, мы в один голос оказали: «Будет жить!»
— «Первый раз», — повторил Небольсин. — А сколько же раз приходил?
— Четыре. Зато теперь все время будете в сознании… и хватит разговоров. Лежите, молчите, к вечеру зайду. А ты, красавец, — обратился он к Сене, — не давай барину разговаривать, да и сам помалкивай.
— А где я нахожусь? — поинтересовался Небольсин.
— Аул Леваши… Все будет хорошо, так через неделю отправим вас в Шуру или Грозную… До вечера, господин капитан.
Лекарь ушел. Сеня радостно смотрел на Небольсина.
За окном было серо… Вероятно, прошел дождь…
— Гимры… взяли? — наконец спросил Небольсин.
— Взяли, черт бы их до нас забрал! А теперь, Александр Николаич, спите… а я выйду… нельзя разговаривать, — притворяя за собой дверь, оказал Сеня.
Капитан закрыл глаза, пытаясь вспомнить поход на Гимры. Перед ним прошли Пулло, Булакович, Стенбок, Гостев…
«Как они там, целы?» — подумал он и незаметно для себя заснул.
Поправлялся он медленно, с трудом, несмотря на благодушный, оптимистический тон лекаря. Рана была тяжелая. Самодельная, отлитая в ауле, пуля прошла выше сердца, но задела плечевой нерв и пробила спину. Не неделю, а целых двадцать дней пролежал Небольсин в Левашах, пока наконец штаб-лекарь тылового лазарета разрешил отправить раненого в Грозную.
Врачебная комиссия рекомендовала ему уехать в Пятигорск или на Кислые Воды месяца на два-три: благодатный воздух, покой, тихая жизнь излечат его, и рука опять станет здоровой.
Русская линия праздновала победу.
Затеречную сторону, от Внезапной до дальних чеченских аулов, от Кази-Кумуха до Анди и Дарго, охватило оцепенение. И дагестанцы, и чеченцы, и даже мирные кумыки в страхе ожидали репрессий.
«Что же теперь будут делать русские?»
А русские праздновали победу. По всей казачьей линии, до Пятигорска и Ставрополя, ликовали все — и казаки, и армяне, и новоселы-переселенцы.
Газават уничтожен, Кази-мулла убит.
Из Петербурга прибыл специальный фельдъегерь, гвардии полковник граф Кутайсов. Император в самых лестных выражениях благодарил Розена за поход на Гимры и «истребление хищного лжеимама и его орд». Было приказано по всей Кавказской линии отпраздновать победу русских войск. В городах и станицах в воскресенье 21 ноября устроить парад гарнизонов и отметить наградами отличившихся в походе офицеров и солдат.
21-го, с утра, по всей казачьей линии зазвонили колокола, начались молебствия, затем парад войск и празднование победы.
Вечером барон Розен устроил прием, или, как тогда говорили, «монаршее благоволение».
Празднество проходило в том самом зале, где так недавно итальянская труппа господина Моски давала свои представления.
Дамы, генералы, светские щеголи, отличившиеся в походе офицеры заполнили залы собрания. Духовые оркестры, сменяя друг друга, играли марши и вальсы. За окнами толпился народ. Полупьяные казаки и солдаты орали песни, изредка хлопали пистолетные выстрелы. Звон колоколов смешивался с песнями, музыкой и криками разгулявшейся, ликующей толпы.
Барон Розен в сопровождении генералов Вельяминова, Федюшкина, полковников Клюге и Пулло появился в зале.
— Господа, я имею счастье передать царское спасибо войскам, покончившим с Кази-муллой и газаватом. Его императорское величество приказывает мне представить к наградам всех отличившихся в походе героев.
Офицеры и гости окружили генерала.
— Ур-ра его императорскому величеству!.. — прокатилось по залу.
За окнами стали рваться ракеты, петарды, шутихи и прыгающие цветные «лягушки». Загорелись плошки. На снежных улицах Грозной запестрели, заискрились блестки от рвавшихся в воздухе ракет.
— Слышите, как ликует народ? — указал рукой за окно Розен. — Конец газавату! Отныне мир и покой воцарятся на Кавказе! Конец газавату! Нам было суждено покончить с ним, — гордо сказал Розен, пожимая руки теснившимся возле него генералам.
Если бы знали эти военачальники и рукоплескавшая им нарядная толпа, что война на Кавказе продлится еще двадцать семь лет и что самый страшный и грозный газават ожидает их лет через семь-восемь…
Пехота.
Торговцы.
Водоносы.
Аульский глашатай.
