– Терпи! – хрипела Федосья.
– Терплю! – откликалась Евдокия.
Всех троих побросали в розвальни, и каждую на свое место.
Утром царь созвал Думу: решил судьбу боярыни Морозовой да княгини Урусовой. О дворянке Даниловой не поминали. А в это время на Болоте уже тюкали топоры, строили сруб. Один. Возле сруба и объявилась духовная наставница инокини Феодоры инокиня Меланья. Царские гончие обшарили казачий Дон, сибирские дальние города, Заволжье, Онежье, а страшная для властей раскольница давно уже вернулась в Москву.
Положась на Господа Бога, умолила инокиня стражу допустить до боярыни. Показала просфору да церковное масло.
– Помажу бедненькую, чтобы не чуяла огня. Сруб-то уж стоит на Болоте, дерево сухое, в пазах смола, снопы кругом, хорошо будет гореть.
Стрельцы крестились, а их десятник сказал:
– Пустим ее. Просфорка, чай, из церкви, а боярыня от всего церковного отрешается.
Ах как кинулась Феодора звездными взорами к духовной наставнице своей! Ниц пала, плакала навзрыд, но лицом сияла. Меланья обняла голубушку, утешала:
– Помнишь ли, что говорила благая Анна, матушка пророка Самуила? «Широко разверзлись уста мои на врагов моих; ибо я радуюсь о спасении Твоем…» И еще говорила: «Нет твердыни, как Бог наш… Господь есть Бог ведения, и дела у него взвешены. Лук сильных преломляется, а немощные перепоясываются силою… Господь умерщвляет и оживляет, низводит в преисподнюю и возводит».
Целовала руки Феодоре, стертые ремнями до мяса. Шептала:
– Скушай, блаженная мати, просфорку. Хорошая просфорка, от Иовы. Маслицем, изволь, помажу тебя, приготовлю. Уж и дом тебе готов есть, вельми добро и чинно устроен. Соломою обложен. Солома в снопах. Колосков много, цепями не выбитых. Хлебушком будет пахнуть… Радуйся! Уже отходиши к желаемому Христу, а нас, сирых, оставляеши!
Помазала Меланья дочь свою духовную, благословила на вечную жизнь.
От Феодоры Меланья отправилась в Алексеевский монастырь, под окно княгини, тоже о срубе рассказала:
– Не ведаю, для одной сей сруб, для обеих ли. Но идите сим путем ничтоже сумняшеся! Егда же предстанете престолу Вседержителя, не забудьте и нас в скорбях ваших.
Евдокия отвечала сурово:
– Ступай, молись о нас… Время истекает, помолюсь, грешная, Господу Богу о детях моих, о душе моей.
Меланья на том не успокоилась, была у Марии Герасимовны, и та передала ей полотенце, намоченное в крови ран своих, просила мужу передать, полковнику Иоакинфу Ивановичу.
Но, покуда инокиня Меланья приготовляла духовных дочерей к Царству Небесному, Дума выхлопотала у самодержавного царя жизнь обеим сестрицам.
Патриарх Питирим стоял за сруб. Алексей Михайлович сруб приготовил.
Бояре, слушая святейшего, вздыхали, но помалкивали. У царя же от гнева кровь закипала: на него собираются свалить тяжесть приговора! Умывают руки, аки Пилат. О, подлейшие молчальники!
Глянул на Артамона, и тот пусть уклончиво, но возразил Питириму:
– Святейший! У нас на дворе не зима, а война. Нужно будет ссылаться с государями о союзе против басурманских орд. Да вот захотят ли подавать нам помощь, зная, что мы казним огнем матерей родовитейших чад? – Артамон Сергеевич говорил все это, а у самого мурашки по спине скакали: не угодишь царю, в порошок изотрут. – Есть и еще одна причина, требующая от нас милосердного решения. Польский король Михаил молод, но здоровья слабого. Я не провидец, однако ж надо быть готовым на тот случай, когда поляки снова примутся искать себе нового короля и взоры многих из них устремятся к дому великого государя, к царевичу Федору…
– Ты далеко больно заехал! – сказал Матвееву князь Юрий Алексеевич Долгорукий. – Урусовы да Морозовы в числе шестнадцати родов, из семейства которых старшие сыновья получают боярство, минуя прочие чины. Каково будет Ивану Глебовичу в боярах, ежели его матушку сожгут на Болоте?
– В монастырь Федосью! – сказал князь Иван Алексеевич Воротынский. – Запереть – и делу конец.
– В монастырь! – раздались недружные голоса.
– Пусть в монастырь, – согласился Алексей Михайлович, чувствуя, как расслабляется тело и как хорошо душе. – В Новодевичий! На подворье-то к ней жалельщики в очередь.
Тут поднялся ближний боярин дворецкий оружейничий Богдан Матвеевич Хитрово.
– Великий государь, дозволь обрадовать тебя, света нашего!
– Обрадуй, – устало сказал царь, без улыбки.
– Мы прошлый раз о приходе турецкого султана думали… Мастера твои умишком поднатужились, сделали гранаты для пушек. По курям пальнули – иных в клочья, иных посекло.
– Спасибо, Богдан Матвеевич! Бить врагов, к себе не подпуская, – промысел наитайнейший. Рукой далеко ли гранату кинешь? А тут и через стены сыпь, через реки. Пусть мастера понаделают разных гранат. Погляжу через недельку.
Дума закончилась. Алексей Михайлович подозвал к себе не Хитрово, но Артамона Сергеевича, сказал:
– Езжай к Ивану Глебовичу, утешь. Совсем сник добрый молодец. Болезни, чаю, от материнских дуростей. Скажи, я к нему своих докторов пришлю.
Артамон Сергеевич застал молодого Морозова сидящим перед печью. На огонь смотрел. Глаза немигучие. Лицом белый, как мать. Шея гусиная, поросль над верхней губой едва обозначилась.
Увидевши перед собою царского человека, Иван Глебович совсем было помертвел, но Артамон Сергеевич без заходов сказал:
– Твоей матери жизнь дарована.
– А сруб? – вырвалось у Ивана Глебовича. – Сруб на Болоте?
– Мало ли у царя врагов? Твою матушку велено в Новодевичий монастырь отвезти.
Ивана Глебовича затрясло, снял с себя образок преподобного Сергия Радонежского – золотой оклад, золотая цепочка, – положил на стол перед царским вестником.
– Прими, мой господин! Помолись обо мне да о матери моей.
Артамон Сергеевич поколебался, но принял дар. Подумал, надо бы отдариться. Глянул на перстень и даже наложил на него пальцы, но снимать не стал. Зацепка неприятелям, тому же Хитрово.
Посидел с Иваном Глебовичем с полчаса. Рассказал о гранатах, о предстоящем походе великого государя в Путивль. Посоветовал:
– Просись в Большой полк! – Про себя же подумал: «Пожелает ли царь держать перед глазами постоянное напоминание о неистовой боярыне?»
Пока Матвеев исполнял царское повеление, его недоброжелатели, Богдан Матвеевич Хитрово да Иван Богданович Милославский, уготовляли себе желанное будущее.
Царевич Федор с Василием Голицыным, со стольниками, с пушкой ходил стрелять через Москву-реку. Потешный городок был как настоящий, с башенками, с воротами, со столбами, расписанными под янычар.
Не успело воинство найти пушке лучшее место, как прикатили Хитрово с Милославским. Привезли две мортиры, а к мортирам новехонькие гранаты.
Сунуть фитиль в порох на полке бояре дозволили самому царевичу.
От разрыва зазвенело в ушах, но выстрел был точнехонький, разнесло в щепки ворота. Выстрелом другой мортиры Федор посек деревянных турок.
Царевич ликовал. Бояре нахваливали.
– Быть тебе Александром Македонским! – кричал Милославский, кланяясь племяннику.
– Мы готовы твоему высочеству служить всею душою! – говорил Богдан Матвеевич ласково. – Не как иные, что возле царицынского несмышленыша увиваются.
Иван Богданович тотчас и объяснил:
– Артамон Сергеевич красные пеленки поднес Петру Алексеевичу. В красные-то пеленки чад василевсов пеленали.
– Мой братец царского рода, – сказал Федор.
– Тебе-то, небось, таких пеленок не дарил! – добродушно рассмеялся Хитрово. – Бог с ними, с пеленками. Принимай, царевич, пушки. Вижу, одной тебе мало.
– Из трех палить веселей! – поддакнул Милославский.
– А давайте – залпом! – загорелся Федор.
Пушки зарядили, фитили взяли Богдан Матвеевич, Иван Богданович и Федор. Скомандовал пушкарям Василий Васильевич Голицын.
– Изрядно жахнуло! – хохотал царевич, зажимая и разжимая уши. – Звенит! И у вас звенит?
– Звенит, – кивали бородами бояре.
Пахло порохом. Федор Алексеевич нюхал руки свои, и было видно – наслаждается.
А по Москве-реке шла, теснясь в берегах, шуга. Зима водворялась на земле Московской. Зело ранняя и зело долгая.
В день памяти пророка Осии, 17 октября, вся сановная Москва с утра явилась в село Преображенское, в Комедийную хоромину.
Хоромина была просторная: девяносто саженей в длину, двадцать в ширину. Сцена полукругом. Перед сценою в центре залы царское место. На возвышении, обито красным сукном. Позади государевой скамьи – галерея с решетками, для царского семейства, а по сторонам галереи полукружьями – боярские ложи. Стоячие. Вдоль стен места для царской дворни, для охочих людей.
Сцену закрывал холщовый занавес, крашенный в благородный вишневый цвет.
Алексей Михайлович, помолодевший от волнения, взошел на царское свое место, поглядел на бояр справа, на думных дьяков слева, улыбнулся тому месту за решеткой, где должна была сидеть царица, перекрестился.
