Его оппоненты, подогретые странным решением по делу Дреда Скотта, заявили, будто отцы-основатели, авторы Конституции, и думать не думали, что конгресс должен обладать правом вообще запрещать или разрешать рабовладение на той или иной территории. Поэтому Линкольн изучил предмет и нашел доказательства в отношении двадцати одного из тридцати девяти отцов-основателей, согласно которым все они, по сути, узаконили именно это право. А Вашингтон лично подписывал документы, запрещающие рабовладение. Итак, либо отцы-основатели отрицали собственную Конституцию, либо Конституция действительно вооружила конгресс правом принимать подобные решения.
Конечно, Линкольн мог просто обозначить это как статистический и законодательный факт, сопроводив его для пущей эффектности какими-нибудь высокопарными фразами. Но его ораторский гений заключался в буквоедстве. Неторопливо, скрупулезно, называя даты и поименно – соответствующих отцов-основателей, разъясняя обстоятельства дела, Линкольн придирался к каждому вотуму. И, занимаясь этим, он каждый раз почти одними и теми же словами делал один и тот же вывод: «…ничто ни в их понимании, ни в разделении местных и федеральных властей, ни что-либо еще в Конституции не запретило федеральному правительству контроль над рабовладением на федеральной территории». И это монотонное повторение слов – не трубное и пафосное, но спокойное и рассудительное – производило ошеломляющий эффект.
Других заявлений он не сделал. Он просто показал, исключив всяческие сомнения, что конгресс имел право принимать решения по рассматриваемому вопросу. Воззвав к рассудку аудитории, он полностью завладел ее вниманием. Она была восхищена.
С самим же оратором, по мере того как он проникался темой, произошла удивительная трансформация. Лицо Линкольна расслабилось. Казалось, он вдохновлен внутренним светом. Время от времени он, увлекшись, воздевал правую руку и даже потрясал своим длинным пальцем, подчеркивая сказанное. Но самым поразительным было то, что Фрэнк, как он вдруг осознал, уже не обращал внимания на голос Линкольна. Он знал одно: стоявший перед ним человек обладал исключительным весом.
Разбираясь с позицией республиканцев по отношению к рабовладению, Линкольн выделил еще два момента. Во-первых, его партия верила в Конституцию, и угроза южан расколом в случае избрания президента-республиканца была подобна пистолету, приставленному к головам избирателей-северян. Но он должен предостеречь и своих сторонников-республиканцев. Он заявил, что они должны сделать все, чтобы заверить Юг в следующем: хотя республиканцам не нравится рабовладение, они не питают злых намерений в адрес существующих рабовладельческих штатов. Дабы успокоить Юг, они должны поддержать законы о беглых рабах и возвращать оных их южным хозяевам.
Произнеся эти слова политической предосторожности, Линкольн завершил речь кратким резюме моральной позиции своей партии. Пусть рабовладение сохранится на Юге, ибо оно уже существует и продиктовано необходимостью, но республиканцы должны держаться своих убеждений. И он закончил свое выступление лаконичным, но пронзительным высказыванием:
– Давайте верить в то, что сила на стороне правды, и пусть эта вера поможет вам исполнить наш долг так, как мы его понимаем.
Линкольн сорвал оглушительные аплодисменты, и Фрэнк был впечатлен не меньше большинства. Он увидел блистательного оратора – политика с высокими нравственными понятиями, но в то же время реалиста. Он различил за словами Линкольна некоторое пуританское презрение к Югу, но если оно было и так, то вряд ли приходилось этому удивляться.
По пути домой Хетти спросила:
– Ну же, Фрэнк, ответь честно, что ты о нем думаешь?
– Впечатляющая фигура.
– И я так подумала, – улыбнулась Хетти. – Рада, что наши мнения совпали.
– Я тоже, – сердечно отозвался он.
– Я верю, Фрэнк, что быть ему президентом.
– Возможно, – кивнул он и протянул ей, как раньше, руку. Она взяла его кисть и легонько сжала.
Поэтому он не добавил того, о чем думал в действительности: если Линкольна выберут президентом, то будущее ужасно.
1863 годСтоял погожий июльский день. На небе ни облачка. Мэри была так взволнована, что стиснула Гретхен в объятиях, едва они уселись в красивый открытый экипаж миссис Мастер и покатили по парку.
– У меня для тебя сюрприз, – сообщила Гретхен.
– Какой?
– Подожди до парома, увидишь.
По городу вообще не было видно, что идет война. Ни одного солдата поблизости, а парк такой зеленый и роскошный.
Другое дело – две недели назад. В конце июня, когда генерал Ли и его конфедераты пересекли Потомак и вторглись в Пенсильванию, Нью-Йорк бурлил. Все полки были брошены на юг, на помощь армии Союза. «Но если Ли побьет их или ускользнет, то будет здесь через несколько дней», – констатировал Мастер.
К началу июля у Геттисберга завязалась крупная битва. Сперва никто не знал, за кем перевес. Но вот четвертого числа, в минувшую субботу, по телеграфу пришло известие о величайшей победе Союза. И к четвергу миссис Мастер сказала: «Я думаю, милая Мэри, что теперь ты можешь спокойно взять отпуск».
Наконец-то свободна! Отпуск был задуман месяцем раньше. Муж Гретхен твердил, что ей нужна неделя отдыха. Он присмотрит за лавкой, а трое их детей поживут поблизости у родителей Гретхен. Договорились и о том, что с ней поедет Мэри, так что путешествие Гретхен пройдет в безопасной и благопристойной обстановке, а подругам будет весело вместе. Зарезервировали номер в респектабельном отеле на Лонг-Айленде. Перед отъездом на паром миссис Мастер любезно предоставила свой экипаж в их полное распоряжение, а потому они начали путешествие с Центрального парка.
С детьми и лавкой у Гретхен не было возможности видеться с подругой, как встарь, хотя они никогда не теряли связь, и Мэри стала крестной одного из ребятишек. Поэтому они были в восторге от перспективы провести вдвоем целую неделю на побережье и уже хохотали, как девчонки.
– А ну-ка, гляньте на нас, двух модниц, которые колесят по парку! – крикнула Мэри.
Она любила Центральный парк. Прошло всего два года с тех пор, как возник этот огромный, в две с половиной мили, четырехугольник – плод вдохновения Олмстеда и Вокса, призванный снабдить «зелеными легкими» центр того, что со временем обязательно превратится в зону сплошной застройки, в завершенную городскую сетку. Осушили болота, снесли пару убогих деревушек, сровняли холмы. И вот лужайки и пруды, рощицы и дорожки образовали пейзажи, которые не уступали в изысканности лондонскому Гайд-парку и Булонскому лесу близ Парижа. Мало того, подрядчики даже выполнили работу без всяких взяток. Никто не видел ничего подобного.
И обе женщины были, безусловно, хорошо одеты. Гретхен могла себе это позволить, но и у Мэри нашлось кое-что нарядное. Нью-йоркская прислуга зарабатывала вдвое больше фабричных рабочих, имея вдобавок кров и стол, и большинство посылало деньги в семьи. У Мэри не было иждивенцев, и за четырнадцать лет службы у Мастеров она скопила скромную сумму.
Конечно, Шон выручил бы ее, нуждайся она в средствах. Ее брат становился весьма состоятельным человеком. Восемь лет назад он завладел салуном Нолана на Бикман-стрит. Когда она спросила, что случилось с Ноланом, он ответил уклончиво.
– Не поладил кое с кем из ребят, – туманно выразился он. – По-моему, уехал в Калифорнию.
Сказать по правде, ей не было дела до судьбы Нолана. Но одно было ясно: Шон сколачивал состояние на этом салуне. Он женился и стал вполне респектабельным господином.
– Тебе больше незачем служить, – сказал он ей. – У меня найдется для тебя место в любое время, когда пожелаешь.
Но она предпочла сохранить независимость. Да и дом Мастеров уже стал для нее родным. Случись у крошки Салли Мастер какая-нибудь беда, и не успеешь оглянуться, а она же стучится в дверь Мэри. Когда на лето вернулся из Гарварда молодой Том Мастер, Мэри обрадовалась ему, как родному сыну.
Думала ли она еще о замужестве? Пожалуй. Еще не поздно, лишь бы появился кто-нибудь подходящий. Но он все как-то не появлялся. Если бы Ганс сделал ей предложение, она, скорее всего, согласилась бы. Но Ганс уже много лет жил в счастливом браке. Время прошло, и она больше не вспоминала о нем. Ладно, почти не вспоминала.
– Джеймс, поезжай по Пятой, – скомандовала кучеру Гретхен, и спустя минуту они выехали из нижнего угла парка на оживленную улицу.
– Куда мы едем? – спросила Мэри, но подруга не ответила.
Если говорить о проспектах и улицах, то в общественном сознании уже многие поколения господствовал Бродвей, но теперь его первенство оспаривала Пятая авеню. И хотя фешенебельный Центральный парк еще ждал, когда город дотянется до него, то отдельные особняки Пятой авеню уже подбирались вплотную.
Первым шел дом за семь улиц от парка – богатый особняк на пустой стороне, строительство которого близилось к завершению.
