К тому же уставший глаз начал слезиться, и Кутузов ничего не мог рассмотреть, кроме красных всполохов выстрелов.
– Сынок! – обернулся он к стоявшему рядом адъютанту – им оказался Нарышкин. – Скачи туда, – махнул рукой с зажатой в ней подзорной трубой куда-то на опушку леса, нет-нет проглядывавшую в клубах дыма, – да возьми парочку вестовых, все как следует рассмотри и мне доложишь.
Козырнув, довольный Нарышкин помчался на треск выстрелов. За ним следовали двое казаков. Когда он добрался до места боя, то увидел, что поляки Понятовского теснят наших стрелков.
И тут же Киевский драгунский и Новороссийский полки ринулись в атаку.
«Следует отыскать Багратиона, – подумал Серж, – или хотя бы его начальника штаба Сен-При».
Вокруг кипел бой…
Одного вестового Нарышкин отправил к Кутузову доложить обстановку. Через час ускакал и второй казак – с донесением о двух атаках полковника князя Кудашева и об отбитых им шести пушках.
Но превосходящие силы врага наступали.
Вечерело. Дыму помогал туман, особо плотный в низинах.
Генерал Кампан все же подошел вплотную к редуту и велел 61-му полку взять его штурмом.
Русские штыки показывали чудеса, но превосходство в количестве сказалось, и редут остался за французами.
В хаосе сражения Нарышкин все же отыскал Багратиона. Князь лично повел 2-ю гренадерскую дивизию на штурм, чтобы вернуть редут. Серж, конечно, увязался за ним.
Две неприятельские колонны решили обойти гренадеров, но малороссийские и глуховские кирасиры разметали врага. С другой стороны харьковские и черниговские драгуны так же изрубили две атакующие колонны французов.
Сквозь треск выстрелов раздалось русское «ура!» – и редут был взят, французы отступили. Батальон 61-го полка покрывал телами землю.
Кутузов написал Багратиону:
«Князь Петр, очень не ввязывайтесь. Берегите людей!»
Закопченный словно трубочист, но довольный собой, Нарышкин привез ответ:
«Держусь, Михайло Ларионович. Никто, как Бог!»
Темнело. Черноту ночи разгоняли яркие всполохи – то горело Шевардино.
Красные в темноте ядра летали в обе стороны. Редут уже несколько раз переходил из рук в руки.
«У Горчакова всего одиннадцать тысяч человек, – размышлял Кутузов. – У французов – на порядок больше! Пора отходить. Нечего зря людей класть!»
В одиннадцатом часу вечера главнокомандующий велел Багратиону отходить к Семеновской. Бой стал затихать.
В воскресенье Михаил Илларионович до вечера отпустил Нарышкина, а сам поехал еще раз все осмотреть.
«Как всякому нерадивому кадету, в бытность мою директором 1-го кадетского корпуса не хватало одного дня, чтобы подготовиться к экзамену, так мне сейчас не хватает дня, чтобы как следует подготовить позицию к обороне! – думал он, осматривая с высоты Центрального кургана недоконченные укрепления.- Мой отец, инженер-генерал Кутузов, прежде надрал бы мне уши, а потом заплакал над такими фортификационными работами, когда враг всего в ста двенадцати верстах от Москвы», – вздохнул главнокомандующий, направляя зрительную трубу на французское расположение.
Нарышкин, напротив, был весьма доволен собой.
Сидя на бочке из-под огурцов и мотая ботфортом, он оживленно пересказывал друзьям вчерашние события, безбожно привирая насчет своих подвигов.
Оболенский от зависти даже осунулся, а прислуживающие хохлы, подтаскивающие закуску, с гордостью расправили плечи, когда услышали про подвиги земляков – харьковских драгун.
Кончался и этот день.
Когда Нарышкин возвращался на главную квартиру, то видел, что солдаты достают из ранцев и надевают чистые белые рубахи.
В ставке главнокомандующего не оказалось.
– Уехал к войскам, – доложил вестовой казак.
Михаил Илларионович в легкой своей бричке объезжал полки и дивизии.
«Вы защищаете родную землю, сынки!» – обращался он к солдатам в одном полку.
«Отечество надеется на вас!» – говорил в другом.
«Послужите верой и правдой!» – подбадривал солдат и офицеров в третьем.
Уезжая к полкам, Кутузов распорядился перед каждой дивизией отслужить молебен и пронести по лагерю икону Смоленской Божией Матери. И теперь где-то вдалеке услышал пение – то духовенство шло с иконой по линии фронта. Сняв белую с красным околышем фуражку, он перекрестил лоб, подумав: «В который раз уже православное воинство сражается за землю свою, за Святую Русь! Так же вот молились русичи перед боем с немецкими рыцарями на Чудском озере и перед Куликовской битвой!..»
Неожиданно как-то приятно, по-домашнему, пахнуло прелыми листьями, травой и грибами. И то ли от родного этого запаха, то ли от церковного пения, или от старости своей и физической немощи и от того, что для многих этот вечер будет последним, побежали из единственного его глаза слезы и потекли по морщинистой пухлой щеке.
Громко высморкавшись, он стер их ладонью и неожиданно успокоился и застыдился своей слабости.
«Да что мы за русские люди такие?.. Мягкие и чувствительные».
– Трогай! – велел сидевшему впереди казаку.
«Мы победим! – с уверенностью подумал Михаил Илларионович. – Не можем не победить!»
На душе у него стало спокойно, чисто и светло. Он даже улыбнулся в темноте, оглянувшись на следовавшую за ним свиту. «Поди, многие напишут потом, как мужественно нес я бремя ответственности!
А благодарные потомки, скорее всего, даже отольют бронзовый памятник, – развеселился Кутузов. – Видели бы они пять минут назад своего вождя и главнокомандующего…
Ох, Рассея, Рассея!.. Что-то завтра тебя ожидает?!»
Ярко освещенный кострами французский лагерь шумел и бурлил – рокотали барабаны, ревели трубы, слышались крики и песни.
Наполеон стоял в окружении маршалов, гордо скрестив короткие ручки на груди, и важно рассуждал о предстоящем сражении.
Чуть позже французские полки построились, и полковники, стоя рядом со знаменем, зачитали наполеоновский приказ:
«Солдаты! Вот битва, которой вы так желали! Изобилие, отдых, все выгоды жизни, скорое примирение и слава ожидают вас в столице русской. От вас зависит все получить, всем воспользоваться, только ведите себя, как при Аустерлице, Фридланде, Витебске, Смоленске. Сражайтесь так, чтоб позднейшие потомки могли с гордостью сказать о каждом из вас: «И он был на великом побоище под стенами Москвы!»
Молчание царило на русских биваках.
Квартиргеры, привезшие водку, сзывали к порции:
– Давай, робяты, навались! Подходи к чарке!
Но, к их огромному удивлению, обычного оживления не произошло. Никто не побежал к ним от костров, лишь слышалось:
– Спасибо за честь! Не к тому изготовились, не такой завтра день! – и с этими словами многие солдаты, освещенные догорающими огнями, крестились и приговаривали: – Мать Пресвятая Богородица! Помоги постоять нам за землю свою!..
– Выпьем по чарочке? – предложил Оболенскому Максим, протягивая к костру озябшие пальцы. «От нервов, что ли, мерзнут?» – подумал он.
– Даже солдаты отказываются! Неужели, я стану пить?.. – мужественно произнес тот, заворачиваясь в шинель и подвигаясь ближе к огню.
«Да-а-а! Коли Гришка Оболенский от водки отказался – берегитесь враги! – Последовал примеру друга Рубанов. - Француз от волнения проявляет себя суетой, криком и шумом, – подумал Максим, – а русский человек глубокой сосредоточенностью и задумчивостью, – глядел он на костер, наслаждаясь исходящим от него теплом и любуясь то желтыми, то зелеными, то синими языками пламени. – Переживу ли я завтрашний день? Кажется, Рубановку бы гадалке отдал, чтоб она мне предсказала судьбу… – Отодвинулся подальше от взметнувшихся искр и зажмурил глаза от дыма. – А сегодня прохладно. Вот бы было здорово оказаться этой ночью на балу и пригласить Мари на танец…
Да нет! Даже просто увидеть ее. Увидеть улыбку, волосы и зеленые глаза… Услышать голос и вдохнуть ее запах…
Вот счастье-то! А она, полагаю, сейчас об этом дураке Волынском грезит. Тьфу! Что за вздор в голову лезет? – Снова придвинулся он к костру. – Что-то спина совсем замерзла». – Завозился, укладываясь поудобнее.
– Рубанов! Кончайте вертеться, – услышал голос Оболенского.
– Скажите, князь, о чем вы сейчас думаете? – поинтересовался у Григория.
– Ну уж не о бабах, как вы, поручик, – уселся и достал трубку.
Максим покраснел и порадовался, что Оболенский не видит в темноте его лицо.
– А с чего вы взяли, что я думаю о бабах?
– Ха! Да не о том же, как наточен палаш и заряжен ли пистолет?
Я вот честно сознаюсь, что вспоминал, как выбросил в окно надоеду француза, – соврал князь. – Да так, знаете ли, ярко вспоминал, словно это случилось час назад.
На самом деле он мысленно прощался со всеми, кого любил: с папà, маман, кузиной и даже с этим приставучим Рубановым.
Выкурив трубку, он снова улегся у костра.
Максим неожиданно вспомнил полячку.
«Вот кто действительно меня любил, – думал он. – Не то что Мари! А как пани Тышкевич рыдала, когда я уезжал! Господи! Ну почему всегда любят не те?..»
