Все как-то разом замолчали, никто не возражал… Тем временем «в начале шестого часа пополуночи 28 января глухие стоны замолкли и последний вздох страдальца вылетел…».
Весна 1725 года только-только начиналась, мартовское солнце тускло отсвечивало от куполов церкви и собора Петропавловской крепости. Порывы ветра доносили с залива запахи подтаивающего льда. Трепетали приспущенные флаги кораблей, стоявших у достроечной стенки санкт-петербургского Адмиралтейства. Неслышно шелестели траурные ленты склоненных знамен гвардейских полков. В скорбном молчании замерли полковые каре на крепостной площади.
В Петропавловском соборе отпевали императора. Из распахнутых настежь дверей собора доносился громовой, с надрывом голос Феофана Прокоповича. Тяжело переживал утрату Феофан.
Близкий товарищ и советник Петра в делах просвещения, он был надежным помощником его в борьбе с церковной и боярской косностью.
— Что се есть? До чего мы дожили, о россияне? Что видим? Что делаем? Петра Великого погребаем!
Слезы душили Феофана, громкий плач присутствующих прерывал проповедь.
Неслись редкие облака, гонимые ветром с залива, и будто парил в них ангел со склоненной головой, пытаясь взлететь с острия шпиля собора.
Поднимая слезящиеся глаза к высокому куполу нового храма, генерал-адмирал едва сдерживал спазмы, теснившие его грудь. Многое пришлось пережить за последние полтора месяца. Больно ударило горе — внезапная кончина племянника, капитана третьего ранга Александра Апраксина. Лекари даже не успели разобраться в страшной болезни, которая за полторы недели скрутила любимого родича. Сейчас, прощаясь с императором, Федор Матвеевич изредка окидывал взглядом тех людей, кто взял в свои руки власть, с кем теперь придется повседневно сталкиваться. Меншиков, Толстой, Ягужинский, Голицын, Головкины, Долгорукие, Остерман… Со всеми находился в ладах президент Адмиралтейств-коллегии, но между многими из них уже вспыхнули давно тлеющие распри. «Меншикову не люб Ягужинский, его он побаивается, главным неприятелем чтит Толстого, а те возненавидели светлейшего…»
Гулкие возгласы Феофана Прокоповича прервали размышления.
«Оставляя нас разрушением тела своего, дух свой оставил нам. Какову он Россию сделал, такова и будет: сделал добрым любимою, любимая и будет; сделал врагам страшною, страшна и будет; сделал на весь мир славною, славна и быти не перестанет…»
«А теперь-то Петра Алексеевича не стало, что-то будет?» — успел тоскливо подумать Апраксин, и тут же, все заглушая, сотни барабанов ударили дробь, громыхнул залп прощального салюта крепостных орудий…
Новоявленная императрица накануне похорон супруга объявили: «Мы желаем все дела, зачатые трудами императора, с помощью Божиею совершать». Одно дело — слова, другое — действительность. Екатерина «…была слаба, роскошна во всем пространстве сего названия, вельможи были честолюбивы и жадны. А из сего произошло, упражняясь в повседневных пиршествах и роскошах, оставили всю власть вельможам, из которых вскоре взял верх князь Меншиков». И в самом деле, Меншиков брал верх с каждым днем. Спустя три недели, разгоряченный вином, Ягужинский на всенощной в соборе, обращаясь к гробу с телом Петра, в сердцах сказал: «Мог бы я пожаловаться, да не услышит, что сегодня Меншиков показал мне обиду, хотел мне сказать арест и снять шпагу, чего я над собою отроду никогда не видал». Слух дошел до светлейшего, пошли скандалы и раздоры среди вельмож, и надолго. Про дела сановники поневоле позабыли, начался дележ власти…
Наступила весна, как и предписано было Петром, эскадры вооружались к плаванию. Флот еще жил по законам, писаным и не писаным правилам. Гигантский маховик обновления Руси, запущенный могучим гением, еще не успел заметно сбавить обороты. Но в государственном механизме уже слышны были скрипы, постепенно тормозившие его движение.
Впервые президент Адмиралтейств-коллегии докладывал новоявленному владельцу трона, к тому же в юбке, о флотских делах. «Кума кумой, а корону надела, так враз переменилась», — входя в кабинет, подумал Апраксин. По заведенному порядку прежде всего он доложил о всех предстоящих плаваниях эскадры из Ревеля и Кронштадта, утвержденных Петром. Флагманов император всегда определял накануне навигации. Екатерина из списка адмиралов выбрала Вильстера и Сандерса. Апраксин поморщился, но промолчал. Ни тот ни другой не говорили как следует по-русски. Захлопнув папку, он проговорил:
— Дозволь, государыня, по Сенату донести.
Екатерина добродушно улыбнулась, сказала по-домашнему, просто:
— Изволь, Федор Матвеевич.
— Александр Данилович не по чину ведет себя, заносчив стал, покрикивает на сенаторов, будто на кучеров, — начал напрямую, не торопясь адмирал. — Надо бы, государыня, одернуть его, приневолить держаться согласно своему долгу, в границах равенства с прочими сенаторами, а не выхваляться. Эдак удержу на него не будет.
Екатерина, выслушав Апраксина, рассмеялась:
— Прост же ты, Федор Матвеевич, ежели думаешь, будто я позволю Меншикову пользоваться хоть единой капелькой моей власти. Приговорю ему, успокойся…
Скоро состоялся и приговор: Екатерина восстановила Меншикова в должности президента Военной коллегии, списала с него миллионный долг перед казной…
Немало хлопот вызвала экспедиция в Испанию. Загрузили корабли и два фрегата добротными товарами. Апраксин на стенке напутствовал капитана третьего ранга Кошелева:
— Мотри, капитан, первый ты российский флаг в Гишпанию несешь, не посрами державу. Благослови тебя Бог.
Генерал-адмирал спешил в Кронштадт, сам решил вести эскадру в море. Прежде чем отправиться, доложил на коллегии:
— Ее императорское величество быть при мне флагманами назначила Вильстера и Сандерса, ни тот ни другой российского языка не знают, извольте переводчика определить.
Теперь на флоте считали каждую копейку, казна не выдавала денег, корабли почти не закладывали, штаты сокращали.
Кайзер-флаг адмирал поднял на линкоре «Святой Александр». Едва начали сниматься с якорей, обнаружился непорядок. Над рейдом со всех кораблей неслись крики, ругань, нельзя было расслышать команды. Апраксин поманил генеральс-адъютанта, мичмана Петра Лаврова:
— Ступай в походную канцелярию к Паренаго, набросай приказ, на многих кораблях непорядки, кричат матросы кому не лень, уши заложило, сам зришь. Един командира или офицера голос должен быть на корабле, черновик мне принесешь…
Один за другим вытягивались корабли с рейда, пятнадцать линейных кораблей, фрегаты занимали свои места в ордере. Апраксин переходил от борта к борту, раздраженно вскидывал трубу. «Совсем распустились командиры. Паруса не обтянуты, такелаж разболтан, строй не держат, сигналы флагмана выполняют медленно, кое-как…»
Стали на якоря у Красной Горки, и началось невероятное — без разрешения флагманов на берег отправились шлюпки с капитанами, зачастили в гости друг к другу, так же поступали и их помощники, корабль оставляли на неопытных офицеров. Апраксин собрал командиров, пропесочил…
Три месяца крейсировала эскадра в море. Иногда вдали просматривались паруса английских, датских, шведских фрегатов. Обнаружив русскую эскадру, ложились на обратный курс, уходили за горизонт.
В плавании вскрылись неурядицы. Апраксин вновь собрал капитанов. В салоне сошлись почти одни иноземцы. Снисходительно слушали адмирала. Раньше Петр сурово карал за малейший проступок, деньги ведь им платили немалые. Теперь-то власть переменилась, императрица не русская.
— Во время экзерсиций в ордер баталии себя поставить не можете! — распекал командиров адмирал, а сам чувствовал, слабеют нити управления. «Почуяли, стервецы, рыба с головы гниет», — чертыхался про себя адмирал.
Осенью, вернувшись в Кронштадт, в приказе по итогам плавания напомнил командирам прорехи: «Мало, что не все корабли непорядочно и своему командиру флагману не следовали; даже в боевом строю некоторые капитаны шли не так, как по морскому искусству довлеет», взыскал с нерадивых, раздал «фитили»…
В Петербурге стояли у стенки нагруженные товарами фрегат и гукор, ожидали распоряжения Адмиралтейств-коллегии.
В Адмиралтействе достраивался стопушечный линейный корабль «Петр I и II», сооруженный по чертежам Петра I. Главным строителем был Федосей Скляев. Слегка сгорбленную его фигуру адмирал распознал издалека. Вместе зашагали по мосткам на палубу. В пустынных артиллерийских деках гулко отражались звуки шагов.
— Лебединая песня Петра Алексеевича, — грустно проговорил Федосей, поглаживая свежеструганные переборки.
Вечером, как часто бывало, Апраксин пригласил к себе Скляева. Вспомнили минувшее, судачили о настоящем.
