— Все ли корабли в гавани? Нет ли в отлучке?
— Как всегда, государь, весь комплект, — не понял усмешки Апраксин.
Петр странно захохотал:
— Хоть у тебя нетчиков нет. — Внезапно согнал улыбку: — Начальником вояжа кого предлагаешь?
Апраксин вздохнул тяжко:
— Мы, государь, в коллегии судили, рядили, более всех Беринг подойдет. Бывалый, в Ост-Индии плавал, сам согласный, море любит. Так толкуют и Сиверс, и Наум Сенявин, и сам Головин.
Петр, не долго подумав, согласился:
— Пиши указ, инструкцию я самолично сочиню.
Апраксин собрался уходить, Петр остановил его жестом.
— Погоди, сядь.
Лицо его вдруг перекосилось, заиграли желваки, он заходил из угла в угол, видимо, сдерживая себя. Остановившись перед Апраксиным, глухо проговорил:
— Тебе одному поведаю. — Сдвинул брови, резче обозначились складки на лбу и в углах рта. — Курву на груди пригрел.
Апраксин незаметно вздохнул, опустил глаза: «Курвой-то она, Петр Лексеич, отродясь была».
Петр так же внезапно преобразился, лицо озарилось вымученной улыбкой:
— Ну, слава Богу, будто исповедовался. Тебе-то, Федя, вольготно. Не греховодник ты, будто ангел посреди нас. Ну, будя, ступай с Богом, готовь Беринга.
После Рождества Петр уже не выходил из дома. Недуг приковал его к постели. С Екатериной встречался редко, Меншикова уже полгода не допускал к себе, еще раньше отстранил его от Военной коллегии. Принимал немногих. Но с Апраксиным виделся почти каждый день, часто спрашивал, как готовят экспедицию.
— Не позабудь к Берингу корабельного мастера отрядить, там бот строить предстоит, да штурмана, который бывал в Нордовой Америке, может, Лужина сыскать.
Шестого января наконец-то закончил инструкцию:
— Взгляни, Федор, сие сочинение.
Апраксин читал не торопясь, временами отрывался, о чем-то думал.
— По моему мнению, Петр Лексеич, — в последнее время он обращался к нему, как и раньше, — все к месту…
Четырнадцатого января, вечером, Апраксин явился с запиской о предстоящей кампании. Петр сидел в кресле, укрытый до пояса шалью, кивнул, читай, мол.
— «В нынешнем семьсот двадцать пятом году коликое число из Кронштадта и из Ревеля кораблей, и фрегатов, и галер в кампанию вооружить и кому флагманами на них быть и до которого места в вояж отправить повелено будет?»
Кончив читать, Апраксин протянул докладную.
— Вооружай пяток линейных да пару фрегатов из новых, — Петр чиркнул по бумаге, — ходить из Ревеля до Кронштадта по заливу, флагманами возьми Сиверса да Вильстера.
Спустя два дня, также вечером, Петр сам вызвал генерал-адмирала. На этот раз он уже полулежал в постели. Изможденное лицо говорило о бессонной ночи.
Увидев Апраксина в дверях, Петр оживился, приподнялся на подушках, слабо махнул рукой Екатерине — «оставь, мол, нас».
— Присядь, сам видишь, худое здоровье заставило меня дома сидеть. А вспомнил я опять, о чем мыслил давно, ты знаешь, да другие мешали. О дороге через Ледовитый океан в Китай и Индию.
Петр поморщился от боли, Апраксин закашлялся, сердце защемило, шагнул к постели.
— Как не вспомнить, Петр Лексеич, ходили мы-то с Архангельского к Ледовитому океану-морю, дышали там ветром.
Петр взял со столика карту.
— На сей морской карте, Федя, проложен путь, и я слыхал, што проход возможен. — Петр положил карту, помолчал, собираясь с мыслями. — Оградя отечество от неприятеля, надлежит находить славу государству через науку и искусство. Так не будем ли мы в исследовании такого пути счастливее голландцев и англичан, которые многократно покушались обыскивать берега американские?
Петр откинулся на подушки, прикрыл глаза, видимо, длинная речь утомила его.
— Што с экспедицией, Федор?
— Все по делу, на той неделе первый отряд поведет Алексей Чириков.
— В добрый путь ему, жаль, я сам невмочь. Завидую я ему, океан повидает. — Грустно усмехнулся. — Слаб человек, Федя, жизнь наша бренная, един океан вековечен… — Он вдруг приподнялся, притянул Апраксина за рукав к себе. — Тяжко мне, Федя, нет никого рядом, своего человека, один ты у меня остался верный подданный, добрый приятель.
Федор Матвеевич вдруг нутром впервые почувствовал неотвратимость беды. «А ну, как более не свидимся на этом свете?»
— Всякому человеку, Петр Лексеич, перст Божий судьбу указывает. Мне благодетель Всевышний определил через твоего родителя, царство ему небесное, Алексея Михайловича, с тобой породниться с молодых лет. В том моя благодарность Господу Богу. — Обычно медлительный в разговорах Федор Матвеевич теперь спешил, говорил, едва не захлебываясь. — От тебя с той поры набирался ума-разума, познавал много неизведанного. Через тебя поохотился к морскому делу, корабельному строению. В том благость жизни своей зрю.
Петр слушал полузакрыв глаза, скупая улыбка мелькнула на измученном лице.
— Спаси Бог, Федя, от тебя единого слушаю такое, более других во флотском деле мыслишь. Об одном молю тебя, не дай в разорение детище мое, флот российский…
Двадцать четвертого января Апраксин проводил первый отряд экспедиции к Великому океану. Вел отряд его любимец Алексей Чириков, рядом с ним переминался гардемарин Петр Чаплин, которого тоже выбрал Апраксин. Представлял первопроходцев Витус Беринг.
Генерал-адмирал усадил моряков, разговор предстоял обстоятельный.
— Государю ныне недужится, — покашливая, начал Апраксин, — сам он хотел бы вас напутствовать, — адмирал перевел дыхание, — да видать не судьба. — Помолчал, взял с конторки бумагу. — Сию инструкцию государь император самолично для вашего вояжа присочинил. Апраксин протянул лист Берингу. — Вам список с нее вручаю. — Читай.
— «Первое, надлежит на Камчатке или в другом там месте сделать один или два бота с палубами, — разбирал с расстановкой, чуть запинаясь, Беринг. — Другое. На оных ботах плыть возле земли, которая идет на норд, и по чаянию (понеже оной конца не знают), кажется, что та земля — часть Америки. Третье. И для того искать, где оная сошлась с Америкой…»
Дни Петра были сочтены, и это понимали все близкие к трону люди, а некоторые старались, поелику возможно, извлечь выгоду для себя.
Екатерина на коленях вымолила прощение Меншикову, и он временами входил, молча смиренно стоял поодаль от смертного одра. А про себя соображал: «Плошать-то не следует в роковые минуты».
Отправив экспедицию, Апраксин как старейший сенатор каждый день с утра до вечера проводил в доме императора, да собственно весь состав Сената дневал и ночевал в покоях Петра I. Приближались минуты кончины, а значит, и приход нового владельца трона. В последние дни резко обострилась тлевшая прежде размолвка среди вельмож. Родовитая знать: Долгорукие, Голицыны, Репнины, желали передать трон одиннадцатилетнему Петру Алексеевичу, внуку императора, их поддержал и Петр Апраксин, президент Юстиц-коллегии. Именитые люди из новых: Меншиков, Ягужинский, Остерман, сподвижники Петра Толстой, Головкин, Федор Апраксин стояли за воцарение Екатерины.
На стороне первых было право, другие чувствовали за спиной силу.
Поглядывая на сенаторов, дремавших в креслах, шепотом переговаривающихся сановников, Апраксин нет-нет да и подумывал: «Все вы, однако ж, печетесь о чем угодно, токмо не о державе…»
В последний день из-за дверей спальни уже не доносились протяжные стоны умирающего.
А в дальних покоях обсуждали преемника императора. Продолжал размышлять и Федор Матвеевич, искоса поглядывая на брата. Тот придерживался старинных канонов. «Ежели станет Екатерина, так она худо-бедно дела поведет покуда по воле Петра Алексеевича, а ну внук, дите на трон влезет, кто его разумом наставлять станет?»
По праву старейшего Апраксин пригласил кабинет-секретаря Макарова и спросил, имеется ли какое-либо завещание императора или другие распоряжения.
— Таковых документов нет, — однозначно ответил Макаров.
Размышления и разногласия прервал шум за окнами. На дворцовой площади звучала дробь барабанов, там строились гвардейские полки. Выглянув в окно, глава Военной коллегии Репнин нахмурился:
— Кто осмелился привести их сюда без моего ведома? Разве я не фельдмаршал?
Сторонник Меншикова, ярый противник Репнина, гвардии подполковник Иван Бутурлин вызывающе ответил:
— Я скомандовал прийти им сюда по воле императрицы, коей все повинуются, в том числе и ты.
«Свара не ко времени», — встревоженно подумал Апраксин и решительно встал:
— Господа Сенат, поелику государыня Екатерина Алексеевна волею императора нашего коронована императрицею и присяга принесена ей нами и всем народом, полагаю провозгласить ее императрицею и самодержицею всея Руси…
Все как-то разом замолчали, никто не возражал… Тем временем «в начале шестого часа пополуночи 28 января глухие стоны замолкли и последний вздох страдальца вылетел…».
