О намерениях и целях суда можно было догадаться даже по внешним признакам. Особая судебная комиссия, казалось не удовлетворившись мрачностью и зловещей суровостью большой судебной палаты на Граде, приказала задрапировать палату темно-фиолетовым сукном, словно шли приготовления к торжественному реквиему: на стенах висели лиловые покровы, столы были покрыты лиловым сукном, кресла судей обтянуты лиловым шелком. В глубине, на золоченом кресле, стоявшем на возвышении, точно трон — сходство увеличивал балдахин над креслом, — восседал председатель суда, герцог Карл Лихтенштейн. Его дорогие одежды, украшенные сверкающими самоцветами, резко выделялись на фоне зловещей, напоминающей погребальную, обстановки залы суда. По обеим сторонам председательского кресла, пониже и поскромнее, стояли кресла других членов комиссии — немцев. И среди них лишь доктор Капр (который писал свое имя Каппер) из Капрштейна знал чешский язык. Чехом был только прокуратор Вацлав Еничек. Он сидел за длинным столом, который и составлял барьер между подсудимыми и трибуналом, возвышающимся в глубине. Посреди стола виднелось распятие, по бокам его — две горящие свечи.
Судьи заняли свои места, и процесс начался. Составив из ответов на сто тридцать два вопроса обвинение протестантских деятелей, прокуратор опросил каждого еще раз, перед лицом всего суда, признает ли он себя виновным в том или ином действии.
Есениуса спросили, признается ли он в том, что в качестве ректора университета он позволил протестантским сословиям чешским собраться в зале Главной коллегии на съезд, на котором они присягали против его императорской милости.
Есениус ответил на этот вопрос так же, как и ранее: положительно. Однако добавил, что университет обязан был подчиняться дефензорам и зал университета для съезда назначили дефензоры.
Такой же ответ он дал и на остальные вопросы — о посольстве в Прешпорк и в Банскую Быстрицу, о приеме, оказанном Фридриху Пфальцскому от имени университета, и еще о нескольких связанных с этим событиях.
В сущности, те же вопросы задавали по очереди каждому из обвиняемых. И у каждого оказалось для защиты столько аргументов, что все без колебания ожидали только одного приговора — лишения свободы.
Их было пятьдесят человек. И, хотя каждому задавали всего лишь несколько вопросов, прошло немало часов, пока выслушали всех.
«Теперь они удалятся на совещание и вынесут приговор», — подумал Есениус, когда прокуратор кончил задавать вопросы.
Но, вопреки его ожиданиям, председатель объявил заседание на сегодня законченным. Для вынесения приговора обвиняемых пригласят особо. А сейчас стража отвезет их в тюрьму — каждого соответственно его знатности и положению.
— Я-то надеялся, что это кончится уже сегодня, а теперь опять неизвестность! — жаловался и вздыхал Гарант. — Господи, господи, почему я отступился от тебя! Зачем до своего последнего дня я не остался предан вере, в которой родился на свет?
Гарант до недавних пор был католиком и только перед самым восстанием позволил уговорить себя, поддавшись советам своих друзей, и перешел в протестантство.
Есениус дружески успокаивал его. Разве пан Гарант изменил веру не из убеждения? Неужели он перешел в протестантство только ради высокого положения и других выгод?
Слова Есениуса подействовали. Гарант с горячностью начал защищаться. Нет, боже упаси, разве он изменил бы веру из личных выгод!..
Напряжение начало понемногу ослабевать. Чем больше времени проходило со дня судебного заседания, тем увереннее становились надежды узников. Если так медлят с вынесением приговора, значит, дело их тщательно изучается и нет причин бояться поспешного решения. И слабой, едва заметной искоркой затлел среди сомнений огонек надежды: может быть, приговора и не будет вовсе, а их просто отпустят на свободу — разве и без того мало они вынесли?..
Но в субботу 19 июня им приказали собираться в дорогу.
Все знали, вернее предчувствовали, что это означает. Приговор! В чешской канцелярии, в той комнате, откуда два года назад выбросили из окна наместников, были собраны также узники из сословия горожан, которых привезли в крытых повозках из Староместской тюрьмы и Новоместской ратуши.
Есениус дружески кивнул доктору Борбониусу, который стоял рядом с Сикстом из Оттерсдорфа, прежним дефензором и директором, и вел с ним тихую беседу.
«Как он поседел! — подумал Есениус. — Неужели и у меня так побелели волосы?»
Все это время он не имел возможности взглянуть на себя в зеркало, но, когда он оглядел всех знакомых, которых так недавно видел и хорошо помнил, сердце его сжалось от горя. Все постарели чуть ли не на десять лет.
«Значит, и я такой же», — подумал он с тоской. В кресле на возвышении восседал герцог Лихтенштейн. И он как будто изменился. При первом допросе лицо его было холодно, точно высеченное из мрамора, а брови нахмурены, как небо перед бурей, теперь же в этом лице появилось что-то человеческое. Он-то знает содержание свитка пергамента, который лежит перед прокуратором. Но осужденные еще ничего не знают. В их глазах надежда и страх и еще какое-то щемящее чувство неуверенности, от которого сжимается сердце.
После опроса по фамилиям всех присутствующих герцог Лихтенштейн встает и объявляет, что император в Вене полностью подтвердил данный приговор и срок исполнения назначен на понедельник 21 июня.
Лихтенштейн снова опустился в кресло и кивнул прокуратору, чтобы тот зачитал обвинение.
Ужасное предчувствие сковало осужденных. Их глаза полны ужаса, а сердце замерло. Следовательно, будут и смертные приговоры. Это невероятно, но как же иначе объяснить слова Лихтенштейна? До сих пор никто из них не ожидал смерти. Возможно ли?! «Нас оклеветали, предали, нарушили обещание!» До сих пор они утешали себя мыслью, что им не грозит смерть, мало того — они надеялись, что их недолго продержат в тюрьме.
И вот неожиданный удар.
Но осужденные не знают самого главного. Кто? И как?
Они набирают полную грудь воздуха, чтобы сдержать бешеное биение сердца, и слушают.
Наступила гробовая тишина. И сами они — уже мертвецы, которые сошлись на мрачном полночном сборище. Господи, сделай так, чтобы пропел петух и рассеялось это страшное видение!
Видение не рассеивается, оно становится отчетливее, опутывает их одного за другим и ввергает куда-то в бездну.
Прокуратор читает обвинительное заключение по-чешски, потом по-немецки. Обвинение кончается просьбой высшему суду о вынесении приговора.
Член комиссии доктор Меландер отвечает на эту просьбу по-немецки: приговор уже вынесен и решение принято по праву и справедливости и так, как того требуют честь и авторитет его императорской милости.
Эти слова по-чешски повторяет доктор Капр из Капрштейна.
После этого Меландер читает приговоры.
Нет, это уже не действительность, а кошмарный сон: сначала идут приговоры о пожизненном заключении, об изгнании. Но большая часть осужденных слышит страшное, немыслимое слово: смерть.
Графу Иоакиму Ондрею Шлику, гласит приговор, отрубить правую руку, потом четвертовать и части тела повесить на перекрестке дорог; но неизреченной милостью императора приказано лишь обезглавить графа, а его голову и правую руку потом прибьют на Мостецкой башне.
Вацлав Будовец из Будова, председатель апелляционного суда, приговорен к подобной же казни, но милостью императора он будет обезглавлен; голову же его прибьют на Мостецкой башне.
Криштоф Гарант из Полжиц и Бездружиц будет обезглавлен, но голова останется при мертвом теле.
Кашпар Каплирж из Сулевиц будет обезглавлен, голову его также прибьют на Мостецкой башне.
Богуслав из Михаловиц будет обезглавлен, голову прибьют на Мостецкой башне.
И те, чьи имена еще не прозвучали, теряют всякую надежду. Итак, значит, смерть — различие только в исполнении приговора.
Есениус знает, ему нечего ждать милости, и впереди его ждет смерть на эшафоте.
Тоска легла тяжелым камнем на сердце. Он почти задыхается. «Смелей, смелей! Только бы не показать слабости этим кровавым палачам!»
Он слушает свой приговор:
— Ян Есениус из Горного Ясена, доктор медицины и ректор университета Пражского. За посольство, направленное против императора на Венгерский сейм, ему, живому, вырезать язык, потом живого четвертовать, а части тела повесить на перекрестке дорог. В неизреченной же своей милости император смягчал приговор: язык ему, Есениусу, вырежут живому, но потом он будет обезглавлен и после смерти четвертован. Голова и язык будут прибиты на Мостецкой башне.
Палачи, жестокосердные палачи, так вот когда вы показали свои волчьи зубы!
Глаза жертв императорской жестокости пылают от гнева, и судьи могут прочитать в них все, чего не высказали они сквозь крепко стиснутые губы. Но язык онемел от ужаса. Первым опомнился Шлик. После того как был зачитан приговор, он произнес надменно:
