А. Марченко - Диктатор

— Значит — даешь вечную гармонию и пусть они, замученные, плачут? Вечной гармонии не будет, это утопия. Будет более или менее равномерное распределение результатов труда, но за все это придется заплатить и свободой, и экономическим прогрессом. Вспомни город солнца Томмазо Кампанеллы. В нашем городе солнца мы разучимся работать, потому что все — и те, кто работает, и те, кто лежит на печи, будут получать гроши. Ну, это долгий разговор. Я возвращаюсь к тому, что проверил Сталина на своем безошибочном оселке. И, кажется, не ошибся: посмотри, сколько людей он уже отправил на плаху!

— Но ведь эти люди открыто признают, что они и в самом деле шпионы, убийцы, террористы, предатели…

— И ты веришь их признаниям?

— Вышинский говорит, что признание обвиняемого — это царица доказательств.

— Этот оборотень? Перебежчик от меньшевиков к большевикам? Те слова, которые он сказал в адрес Бухарина — «проклятая помесь лисицы и свиньи»,— да это же о нем самом! Он уже позабыл, как подписывал приказ разыскать, арестовать и предать суду немецкого шпиона Владимира Ильича Ленина? Я убежден, что все эти наговоры на самих себя у них вырывали отнюдь не джентльменскими методами. Мол, признайтесь, во всех смертных грехах — и заслужите прощение, да еще, наверное, ссылались на обещания самого Сталина. И ты знаешь, я не исключаю и самого невероятного: это своеобразная тактика подсудимых, мол, доведем свои показания до абсурда, кто в это поверит? Кто, например, поверит в то, что они хотели отдать империалистам и Дальний Восток, и Украину, и Кавказ? Каждый здравомыслящий скажет, что такое обвинение просто нелепо.

— Но это же замаскированный метод борьбы против партии! — возмущенно сказал Андрей.

— Возможно,— согласился Тимофей Евлампиевич,— но в любом случае нельзя же истреблять столько людей.

— А я думаю, что тридцать седьмой год был необходим. Мы одержали победу, но немало врагов затаилось, они спелись с фашистами. Сталин ликвидировал «пятую колонну», ему за это памятник ставить нужно.

— В памятниках вождю у нас недостатка нет. Но, по-твоему, Лариса — тоже из «пятой колонны»?

— Очень хочу думать, что нет. Но этот пакет… И этот Олег Фаворский… Может, она что-то скрывала от меня?

— И после этого ты хочешь убедить меня, что любишь Ларису?

— Моя любовь — во мне, отец. И никто ее у меня не отнимет. Но то; что произошло с ней,— просто нелепейший случай. Ты разве не хочешь признать, что у нас есть враги, есть шпионы, есть вредители? Их что, Сталин должен был оставить на свободе, позволить им творить свои черные дела? Разве Сталин, убирая их с дороги, не заботится о благополучии России? А ты уверен, что демократия, которую ты так обожаешь, будет менее жестокой, чем деспотизм? Демократия — это же полная свобода всего и вся. Это приведет нас в царство разнузданности. Человек эгоистичен по своей природе. И суд его всегда эгоистичен, это такой суд, который нравственно удобен мне или тебе, иными словами, удобен данному человеку. Демократия приведет к междоусобицам, к драчке между нациями, к бесовской, бесконечной борьбе за власть, к новому дележу собственности. И настанет день, когда человеку страшно будет выйти на улицу. Сталин войдет в историю уже тем, что создал и укрепил великое государство. Без этого все рассыплется… Вспомни провидческие слова Карамзина, он говорил, что даже судьба русского языка зависит от судьбы государства.

— Но то, что создал Сталин,— это не просто государство, это тоталитарное государство,— возразил Тимофей Евлампиевич.— А значит, государство, которое не может считаться нормальным, то есть созданным во имя человека. В таком государстве человек все время будет жить с петлей на шее.

— А чем ты объяснишь, что этот самый человек с петлей на шее являет всему миру такую силу духа, так самоотверженно строит новую жизнь, так беззаветно верит в свои идеалы? Без государства нет и народа, нет и человека.

— Обществом движет страх.

— Неужели одним страхом можно заставить людей созидать? И разве этот невиданный энтузиазм народа — проявление страха? Не смеши меня, отец!

— Сын мой,— с печалью в голосе сказал Тимофей Евлампиевич,— энтузиазм — это следствие того, что народ поверил в миф, это же почти рядом с религией. Я сказал о петле на шее человека и не могу отказаться от своих слов. Государство контролирует не только мои поступки, но и мысли мои, и сознание мое. Государство разрабатывает идеологию и с помощью массированной пропаганды силой пытается впихнуть ее в мой мозг, заставляя бездумно отвергать все иные идеи, которые идут вразрез с государственной системой идей. Такому государству обязательно нужны враги — и внутренние и внешние. Только тогда оно может сплотить народ. Но нельзя же всю жизнь строить по законам военного времени и сидеть в осажденной крепости!

— По-твоему, все это внешние и внутренние враги — лишь досужая выдумка? А ты забыл, как Троцкий уже давным-давно восхищался Клемансо, который восхвалял пораженчество, когда немцы стояли в восьмидесяти километрах от Парижа? И говорил, что, когда немцы будут столь же близко от Москвы, он займет линию Клемансо, но, в отличие от этого французского лидера, не пощадит Сталина и ненавистный ему сталинский режим. Это разве пустая угроза? И Сталин, по-твоему, должен был умиляться Троцким и троцкистами, вместо того чтобы бросить их за решетку? А все эти Бухарины, Зиновьевы, Каменевы? Это же властолюбивые, мстительные людишки, возомнившие себя избранниками нации. Оставь их Сталин в живых — они же при удобном случае стерли бы его в порошок! Даже Фейхтвангер сказал, что раньше троцкисты были менее опасны, их можно было прощать, в худшем случае — ссылать. Теперь же, когда война на пороге, такое мягкосердечие непозволительно. Разразись война, эти «революционеры» всадят нам нож в спину. Никто не может быть опаснее офицера, у которого сорвали погоны.

Тимофей Евлампиевич вздохнул: ничто не могло сдвинуть сына с той позиции, на которой он стоял.

— Такая убежденность, Андрюша, заслуживает уважения. Такие взгляды, и это при том, что беда ворвалась и в твой, точнее, наш дом. Ну хорошо, ты ослеплен, ты на грани фанатизма. А что скажет твоя дочь, которую восхваляемое тобой государство и вождь, перед которым ты готов бить земные поклоны, лишили матери? И что для нее важнее: сила государства или мать, без которой она — сирота?

— Важно и то и другое, отец. Вот расчистим дорогу от всех врагов — и тогда и государство и мать сольются воедино.

— Но смотря кого причислять к врагам! Я не согласен с тобой, у меня другие идеи,— выходит, я враг? А не правильнее ли было бы просто разубедить меня? Или, поняв, что правота на моей стороне, принять мои доводы как разумные? Так мы перестреляем друг друга. Тем более что полного единомыслия, мне кажется, нет даже в раю. Да оно и не нужно.

— Оставим бесплодные споры,— утомленно сказал Андрей.

— Ты прав. Иначе проспим зорьку.

…С рыбалки они возвращались около полудня. Едва они вышли из рощицы и приблизились к дому, как услыхали громкий, не то радостный, не то испуганный голосок Жени:

— Папочка! Дедуля! А у нас — война!

Тимофей Евлампиевич рассмеялся:

— Война? Опять вы играете в войну? Лучше бы в куклы доиграли.

Запыхавшаяся Женя подбежала к ним. В больших серых глазах ее металась тревога.

— Мы не играем! — воскликнула она, удивляясь тому, что взрослые не могут понять истинного значения ее слов.— Настоящая война!

У калитки их ждала соседка Наташа. Она пыталась скрыть растерянность и волнение, но это у нее не получалось.

— Тимофей Евлампиевич,— слова застревали у нее в горле,— это правда — война. Немцы на нас напали. Сейчас только Молотов выступал.

Тимофей Евлампиевич многозначительно переглянулся с Андреем.

— Этого и следовало ожидать,— сказал он.— Гроза давно надвигалась, вот и надвинулась.

— Папа! Папочка! А как же теперь мамочка? Она же не сможет вернуться!

— Вернется,— дрогнувшим голосом успокоил ее Андрей.— Мы их быстро разобьем, этих фашистов. Вот она и вернется.

— Наташенька,— попросил Тимофей Евлампиевич.— Поможешь нам ушицу соорудить? Попируем сегодня на славу, пока война до нас не дошла.

— Я мигом! — обрадовалась Наташа, всегда любившая выполнять просьбы Тимофея Евлампиевича.— Давайте рыбку.

Она схватила плетенку и скорым легким шагом пошла в дом.

— Что это у тебя, отец, такой мрачный прогноз? — не выдержал Андрей, когда они остались одни.— Неужели и впрямь думаешь, что немцы до Старой Рузы дойдут? Бред какой-то!

— Может, и бред,— уклончиво ответил отец.— Только попомни мои слова: война будет не простой. Силища у немца огромная, на него вся Европа работает.

— Ничего, справимся! — убежденно сказал Андрей.— На его силищу у нас своя силища найдется. У нас тоже танки и самолеты есть. А если их еще и помножить на силу нашего духа, на наш патриотизм! Вот увидишь, мы их еще на границе приструним!