С утра Геннадий был уже в седле и вместе со своими спутниками отправился по льду Оки, держа в руках икону. Лошади шли медленно, ступою. Ветер трепал им гривы и хвосты. Мороз мягчал, и делалось влажно, а оттого казалось — холоднее, студёнее. Всматриваясь в татарский берег, Геннадий всё ждал и ждал, что вот-вот несметное количество ордынских ратников выползет оттуда и двинется переходить реку.
— Ехал бы ты, княжич, подобру-поздорову назад в Боровск, — сказал он Ивану Ивановичу, но тот только фыркнул:
— Я ж сказал, что лучше здесь помру, чем к отцу отправлюсь, тебя здесь бросив.
Добравшись до места впадения Угры, свернули вправо и теперь двигались по угорскому льду. Ветер крепчал, и когда русло реки шло с юга на север, нестерпимо было подставлять лицо студёному дыханию полунощных стран.
Лишь однажды на берегу увидели трёх татарских всадников. При виде русских они медленно развернули своих лошадей и исчезли.
В полдень отогревались в Товаркове. Дальше решили не ехать. Если Ахмат и надумает начать наступление, то скорее всего на отрезке Товарково — Калуга. К вечеру тем же путём возвратились в Калугу, и Геннадий чувствовал себя разочарованным. Но, впрочем, трезво поразмыслив, он решил, что иначе и быть не должно, ибо Михайлов день — завтра. Следовательно, завтра и должен будет сбыться тот дивный сон.
Улёгшись спать в плохо натопленном великокняжеском доме, Геннадий быстро уснул, но, не проспав и полутора часов, пробудился, услышав некий глас. Он вскочил в необычайном волнении, но сколько ни вслушивался, глас более не повторялся. Сна не осталось ни в одном глазу, и Геннадий стал молиться. Намолившись, он решил сочинить послание великому князю Ивану Васильевичу с Угры. Долго плёл словеса, но ничего не получилось. Во-первых, выходило очень похоже на слог Вассианова послания, а во-вторых, он вдруг спохватился, что находится вовсе не на Угре, а на Оке, в Калуге.
Рассвета в то утро как бы и не было вовсе, тяжёлые чёрные тучи чугунами обложили небо, не пропуская дневного света. Мощный, холодный и влажный ветер беспрерывно дул с севера. Отслужив раннюю обедню в Калуге, около полудня снова отправились по льду Оки в сторону угорского устья, но когда добрались до Воротынской переправы, там под копытами лошадей вдруг стал трещать лёд, и пришлось поспешно перебраться на берег.
— А не навестить ли нам нашу заставу? — предложил Иван Иванович. — Живы ли они?
— Поди, в студень превратились, наевшись кабанятины, — предположил Иван Булгак.
Но студень оказался весьма оживлённым. Когда Геннадий и княжич Иван Младой со своими спутниками подъехали к месту заставы, там всё было в движении, воины что-то кричали, седлали коней. Увидев приближающихся гостей, старшина бросился к ним навстречу с громким криком:
— Уходят! Уходят!
Что? Кто? Куда? Как? Сердце Геннадия билось, как пойманная в стакан оса.
— Догляд только что был тут! — продолжал кричать старшина, дико выпучив глаза. — Говорит: уходят татары! Весь берег, говорят, от Якшунова до окраин Воротынска чист.
— Не может быть! — воскликнули все в один голос — и Геннадий, и княжич, и воевода Булгак. Сильное чувство радости в душе игумена вступило в битву с чувством досады, что не удалось пострадать и принять мученическую смерть за други своя.
— А может быть, хитрит Ахматка? — засомневался Булгак. — Что, если он перестраивает порядки для броска на Калугу или даже на Алексин?
— Мысль трезвая, — согласился Иван Иванович, и в душе у Геннадия затеплилась надежда. Всё-таки очень хотелось встать на пути у наступающей Орды и либо остановить её, либо быть растоптану татарской конницей. Скоро шестьдесят, он игумен, архимандрит, на Москве его все уважают и чтят, но в этом возрасте подвижнику пора уже прославиться каким-то особенным подвигом, а ни чудесных исцелений, ни пророчеств громких, ни посрамления супостатов — ничего такого, чем славились великие современники Геннадия — Иона, Фотий, Филипп, покойники, — не дал до сих пор ему Господь.
— Надобно возвращаться к Калуге, — сказал Чудовский игумен, убирая от костра немного согревшиеся руки. — И там ждать Ахмата.
Спустя час они вернулись в калужский великокняжеский дом, сильно озябшие. Иван Иванович кашлял и громко сморкался, ему скорее дали горячего сбитня, и он выпил его целую братину. Отогревшись, Геннадий повёл всё калужское духовенство крестным ходом на берег Оки. Сам шёл впереди всех, высоко держа над собою образ Архистратига Михаила с пылающим мечом в руке, писанный самим Андреем Рублёвым. Во всяком случае, Геннадий был уверен, что се — Андреева работа, хотя многие горе-знатоки пытались спорить, говоря, что Рублёв всех своих Михаилов с копьями писал. Ну и что! всех с копьями, а этого — с мечом огненным.
Как ни уговаривали Ивана Младого остаться дома и немного подлечиться, он всё же отправился с Булгаком и дружиной копий в двадцать на другой берег Оки. Когда они исчезли там, Геннадий начал большой молебен Михаилу и всем архангелам — Гавриилу, Рафаилу, Уриилу, Селафиилу, Иегудиилу, Варахиилу и Иеремиилу. Ветер нёс над головами молящихся чёрные тучи, рвал из рук хоругви, гасил свечи, но от этого происходящее казалось ещё более величественным и грозноторжественным. Когда закончили, тут и княжич со своими людьми возвратился из своего дозора.
— Что там? Где агаряны? — в волнении спросил Геннадий.
— Туда вёрст десять проскакали и обратно, — отвечал Иван Иванович, — всю излучину пересекли поперёк, нигде нет татар. Токмо на другом берегу, за излучиной, под Воротынском ещё стоят, но снимают станы свои и медленно уходят вверх по Оке. Судя по всему, совсем уходят они, без хитростей. Ветер им в спины.
— Когда ветер в спину, и наступать, и улепётывать приятно, — засмеялся Иван Булгак.
На вечери, хотя и была среда, Геннадий разрешил всем вкушать скоромное ради праздника Михаила и бегства татар. Ночью ему опять не спалось, он много молился, алкая получить от Архистратига Сил Небесных хотя бы какое-нибудь маленькое знамение. Из всех мечтаний Геннадия оставалось совсем крошечное желание — пусть бы Ахмат, отступая, послал хотя бы сотню своих сыроядцев во главе с одним из царевичей сжечь Калугу, и тогда бы Геннадий вышел противу агарян с иконой и принял муку, совершил желаемый подвиг.
Под утро он вдруг понял, в чём причина. Гордыня.
Не спавший две ночи подряд, ощущая в голове своей вместо мозга пылающую головню, он вышел из великокняжеского калужского дома и зашагал в сторону Оки. Дойдя до берега, он тут только осознал, что вчерашнего ветра как не бывало. Кругом было тихо, спокойно, хорошо. Солнечный луч дотронулся до щеки Геннадия, и по сравнению с пылающей щекой игумена был он холодным. Посмотрев налево, Геннадий увидел, как благолепно высвечивается солнышко рассветное из серо-голубых туч на востоке.
— Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй, — пробормотал он и почему-то вспомнил вдруг Мономахово поучение.
Пахло не зимой, а скорее весной или возвратной осенью. Архангелы, и ангелы, и всё славящее Господа воинство херувимов и серафимов ушло вверх по Оке — гнать Ахмата в его полуденные степи.
— Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твоё. Победы православным христианам на сопротивные даруя и Твоё сохраняя крестом Твоим жительство.
Низко поклонившись восходящему солнцу, Геннадий пошёл по льду на другой берег реки. Он шёл, и всё пело в воспалённом мозгу и ликующей душе его. Он радовался тому, что осознал гордыню свою, из-за которой и не дал Господь ему пострадать за други своя и совершить мученический подвиг. Но никакой досады не было теперь в сердце игумена, а только ликование.
— Уходят! Уходят агаряны! — бормотал он, словно безумный. — Свершилось! Уходят! Державный! Отныне государь наш — державный. Самодержавный! Несть над ним иного царя, кроме Царя Небеснаго!
Он шагал быстро и легко, будто какая-то неведомая сила несла его, и он сам не заметил, как отмахал ни много ни мало десять вёрст, пересёк окскую излучину и очутился на высоком берегу, с которого открывался привольный вид на равнину, посреди которой лежал Воротынск. И, осенив это раздолье троекратным крестным знамением, Геннадий Чудовский спустился с высокого берега, снова пересёк Оку и ещё через час пришёл в Воротынск.
Полк татарской конницы, сабель в триста, покидал город, нимало не обратив внимания на монаха в простых иноческих одеждах, каковым выглядел Геннадий, стоящий на краю улицы и наблюдающий за их торопливым уходом. Проводив татар взглядом, Геннадий отправился в сторону церкви, нашёл там отца-настоятеля, открылся ему, кто он такой, и попросил дать временный приют. Отец Сергий, как звали Воротынского священника, веря или не веря монаху, что он — сам архимандрит главной московской обители, уложил Геннадия в постель, подал ему горячего сбитня. Мысленно благословив отца Сергия, Геннадий, чувствуя, как быстро обволакивает его сон, спросил только:
