— Что же предлагает управа? — с интересом спросил Муравьев.
— Вам, Николай Николаевич, ее что бы то ни стало надо занять командный пост. Случай прямого выступления может быть близок.
— А Ермолов! Пойдет он на это?
— Об этом не беспокойтесь. Подайте рапорт. Верховский это сделал, а Авенариус уже произведен в полковые командиры. Мы о нем позаботились.
— Великолепно, — в сильном волнении произнес Муравьев. И с улыбкой добавил: — То-то я смотрю, ныне Авенариус в чести у командующего. А ведь знаете — было время, Алексей Петрович едва не проводил его из Грузии за какие-то грешки.
— Командующий и с Якубовичем едва не разделался, да одумался, — тихо сказал и засмеялся Устимович.
— Проездом, в Карагаче, я слышал от Чавчавадзе, что вы его выручили, — сказал Муравьев.
— Не совсем так, Николай Николаевич. Вы ведь знаете, Алексей Петрович осенью кое с кем виделся из наших, Ну, например, с Фонвизиным.
— Да, да, перемен много произошло в этот год, — заключил Муравьев. — Чую — наступила пора действовать. Только надо бы собраться, обговорить все как следует. Можно даже у меня. А сейчас пойдемте к обществу, нас, наверное, ищут.
Записку о поездке в Туркмению и карты Челекена в побережья Каспия Муравьев представил в конце марта. Но еще полмесяца ожидал, пока командующий их рассмотрит и примет надлежащие меры. Николай Николаевич давно уже был убежден, что государь не отпустит средств на заведение фактории на том берегу: слишком большие расходы повлекут строительные работы и завоз всевозможных материалов — от теса до гвоздя. Проникшись мыслью, что с туркменами его деловые отношения иссякли, пусть-де живут кочевники, торгуют с Россией, а у него иные заботы. Муравьев еще в феврале написал письмо князю Волконскому. Просясь на строевую службу, он жаловался на слабое зрение: «Проведши целое лето на открытом воздухе, в знойном климате, среди глубоких песков, в трудах и занятиях, я почувствовал недуг сей, коего причину полагаю в песчаных туманах, нередко случающихся в тех местах при малейшем ветре...» Видя, однако, что довод для перевода не слишком убедителен, прибег и к другой причине: «Мне казалось, что всякий военный человек должен непременно пройти через состояние строевого офицера, и потому, избрав сей род службы, я решился беспокоить ваше сиятельство своею просьбою».
Письмо он отдал Ермолову. Командующий, прочитав, усмехнулся: «Значит, и ты?». Но тут же е одобрением высказал, что и сам пошлет ходатайство Волконскому, напишет ему, что Муравьев необходим для командования полком. Николай Николаевич возрадовался: командующий не чинил никаких препятствий и даже одобрял задуманное. Муравьев сообщил обо всем Устимовичу и Верховскому. Те заранее поздравили своего друга с успешным решением дела. После этого, считая часы и дни, проводя время в составлении записки о поездке, Муравьев больше месяца сидел дома.
Сидел он за бумагами обычно до полудня. Затем шел в трактир, где обедал вместе с Якши-Мамедом. Расспрашивал его о занятиях, проверял знания. С полудня до вечера Муравьев пребывал в штаб-квартире; изучал съемочные материалы и чертежи. Изредка к нему заходил Грибоедов подучить турецкий язык. Садились за стол, листали турецкую грамматику. На помощь приходил Якши-Мамед, толкуя то или иное непонятное слово. Александр Сергеевич отрывался от занятий и начинал расспрашивать о жизни туркменских племен, интересовался, есть ли у туркмен свои поэты. Якши-Мамед охотно рассказывал о всеизвестном шахире Мухтумкули, напевал его песни, пытался перевести слова на русский язык, но всякий раз в отчаянии произносил: «Нет, господин, его слова, как мед, их не переведешь...»
Только в конце апреля Муравьева, наконец-то, вызвали отчитаться о поездке.
В кабинете, кроме командующего и начштаба, присутствовали свитские офицеры и два азиата: оба в тюбетейках. Как только Муравьев вошел, один из них привстал с дивана, отвесил поклон и выговорил с улыбкой: — Салам-алейкум, Мурад-бек.
Муравьев сразу догадался, что перед ним хивинцы, но в лицо не узнал их. Оба гостя заявили, что видели его во дворце Мухаммед-Рахим-хана. Николай Николаевич еще раз посмотрел на обоих и подумал: сколько их промелькнуло в глазах в ту пору — разве упомнишь. — Нет, не помню, — сказал он.
— Да и не беда, — подхватил Ермолов. — Люди эти, Николай Николаевич, присланы мне генералом Эссеном. Через их посредство можно, еще разок попытаться поговорить с хивинским ханом.
— Есть ли смысл, Алексей Петрович?
— Раз говорю, значит, есть. Два этих бабая специально схвачены на Оренбургской линии по моей просьбе. Иначе ведь с хивинским владыкой и не поговоришь. Вот послушай, что они толкуют о древней реке. Как ее... Акгам, что ли?
— Актам и Аджаиб — два рукава, кои впадали в Каспий, а основное течение именуется Узбоем, — уточнил Муравьев.
Ермолов кивнул.
— Гости говорят, что река сия прекратила существование недавно. Поговори с ними на сей счет.
Муравьев повел разговор на турецком языке:
— Так когда, уважаемые, перестал течь в Бахр-и-Хазар Узбой?
— С тех пор триста лет прошло, — ответил один из хивинцев.
Другой дополнил:
— Реку занесло песками во времена, когда был ханом Араб-хан-Гаджи — Магомед-Санджар.
— Вы ошибаетесь во времени, — ответил Муравьев и пояснил: — По-моему, они несколько не точны в сроках, Алексей Петрович. Один из персидских историков называет — около 1560 года. Причем, если верить ему, то река была перекрыта. То же говорят и некоторые туркмены. Есть предположение: хивинский хан перекрыл реку, боясь, что по ней в Хиву приведет свои струги Иван Грозный. В ту пору как раз шли большие завоевания около Средней Азии: Казань, Оренбуржье, Астрахань.
— Вполне возможно, — согласился Ермолов. — Вот и я тоже думаю: нельзя ли по руслу добраться до Хивы?..
— Ну нет, Алексей Петрович... Оно лишь частично заполнено водой, да и то вблизи моря... Дорога в Хиву идет через сплошные пески.
Ермолов подошел к карте, задумавшись, смотрел на белое незакрашенное пространство между Каспием и Амударьей. Не верилось ему, что столь тяжел путь в Хиву.
— Тут у нас, на Кавказе, дороги небось похуже, — грубовато произнес он. — По горам да по ущельям лазим.
— Дорога в Хиву трижды труднее, Алексей Петрович. Притом места дикие, совершенно безжизненные. Мой поход на Балханы ничего утешительного не принес. Балханы — горы голые. Трудновато будет с постройкой укрепления на том берегу. Лес придется везти из России.
Ермолову не понравился ответ Муравьева. Раскурив трубку, он несколько раз подряд затянулся, сказал:
— Ладно, посмотрим... Теперь ознакомь нас, чем богата земля туркменская.
Муравьев с досадой подумал: «Мечтает о походе в Индию, а сам в какой уж раз спрашивает бог знает о чем».
— В бытность мою на Челекене, — монотонно и без интереса заговорил Муравьев, — главным промыслом иомудов была черная нефть. Ежегодно ее вывозится до тридцати тысяч пудов. В основном в Персию.
— Есть ли перспективы увеличения добычи? — спросил доселе молчавший Вельяминов.
— Разумеется. Туркмены не добывают и сотой доли запасов.
— Что еще полезного на острове? — спросил тут же Ермолов, сузив от дыма серые, с красными прожилками глаза.
— Ну, нефтакыл, например, Алексей Петрович... Можно сказать, это нефть в твердом виде. Служит она островитянам для освещения. Прежде ее туркмены вывозили в Хиву и Бухарию, ко нынче торг сей прекратился, по случаю войны в тех местах.
— Много ли этого самого нефтагиля? — искаженно произнес Вельяминов.
— Да уж вестимо много, Иван Александрия. Сколько нефти, столько и нефтакыла.
— Соль, говорят, еще есть? — снова задал вопрос Ермолов.
— Есть и соль, Алексей Петрович, — с некоторой обидой отозвался Муравьев и вдруг не выдержал, сказал: — Смею вас спросить, ваше высокопревосходительство, для чего сей маскарад? Кому нужны сии экономические выкладки?
— Царю, — просто и с величайшей готовностью ответил Ермолов. — На голом песке он крепость не разрешит строить. Суть жизненных явлений, дорогой Николай Николаевич, в том и заключается, что, теряя одно, человек приобретает другое, более ценное.
— Но это же политика чуждая, Алексей Петрович,— усмехнулся Муравьев. — Я. например, считаю свою миссию в Средней Азии более благородной.
— И считай, Николай Николаевич, — заверил Ермолов. — Общество так и смотрит на тебя, как на первооткрывателя. А меня, например, должность моя обязывает ответить на прямой вопрос, поставленный государем: «Что дадут нам Туркмения и Хива?» Вот я и хочу, через посредство твоих познаний, сообщить государю о тех выгодах, кои приобретет Россия на восточном берегу Каспия.
Муравьев задумался.
— Итак, дальше, — строго выговорил Ермолов. — Что еще, кроме нефти, смолы и соли, мы можем вывозить в Россию? Коней — можем?
