Александр Воинов - Партбилет

Может ли быть в жизни человека час горше и тяжелее, чем тот, когда товарищи, с которыми ты равен и перед жизнью и перед смертью, с которыми, казалось, ты делишь все — и опасность, и тяжелый труд, и глоток солоноватой, теплой воды, — вдруг отказывают тебе в доверии?!

Это произошло на Волге в самые напряженные дни октябрьских боев. Уже веяло по дымным землянкам горячим ветром приближающегося большого наступления. Мы не знали, где и когда оно начнется, но были твердо убеждены: оно уже не за горами. В эти дни только в одной нашей бригаде больше ста человек подали заявление о приеме в партию. И одному из них было отказано. Это был Василий Логинов, мой боец.

Сейчас, по прошествии многих лет, когда я вспоминаю Василия Логинова, его костлявые узкие плечи, его растерянное лицо, освещенное тусклым светом «летучей мыши», и всех нас, его товарищей, вынесших свое жестокое решение, я отчетливо понимаю, что я и сам проходил вместе с ним суровое испытание, но не выдержал его. А жизнь мне готовила уже такой урок, который я запомнил навсегда, не мог не запомнить.

До этого, с высоты своих двадцати двух лет, я снисходительно и строго смотрел на людей, подчиненных мне, и считал, что вижу их насквозь с первого же взгляда. Но события, которые развернулись через несколько часов после того, как мы вынесли свое решение, навсегда излечили меня от этого заблуждения.

Что же заставило нас так жестоко отказать Логинову в исполнении его заветного желания? Дело, казалось, было простое и ясное. Но я еще не знал тогда, что есть на свете такие простые и ясные дела, которые могут повернуться неожиданно какой-то новой стороной и оказаться совсем не такими-то простыми, как только что представлялось.

Все началось с того сумеречного, дождливого утра, когда в мою батарею прибыла группа молодых, необстрелянных бойцов, и среди них этот невысокий, нескладный парень с большой головой на тонкой шее, сразу выделившийся среди других своей молчаливостью и медлительностью. На вид ему было больше двадцати лет, а на самом деле недавно исполнилось восемнадцать. Он был северянин, из Карелии, и работал где-то на лесосплаве. Я представлял себе лесогонов людьми могучими, кряжистыми, и, когда мой новый боец сказал мне, что ходил на плотах, я ему, признаться, не поверил. В моем представлении люди, умеющие побеждать стихию, должны были обладать другой статью.

По-разному складываются судьбы. Одни приходят в коллектив и быстро завоевывают всеобщее уважение; к другим долго присматриваются, прежде чем поймут, чего они достойны; а есть и такие, что сразу оказываются предметом насмешек. Иной человек всегда в чем-нибудь виноват, всегда у него что-нибудь не в порядке, и то, что другому сходит с рук, этому никогда не прощается. О нем говорят на всех собраниях, и обязательно плохо.

Логинов, как говорится, с ходу попал в эту группу — на второй же день после прибытия в батарею.

Накануне был тяжело ранен связной командира полка, и начальник штаба приказал командиру нашего дивизиона выделить человека, который срочно бы доставил в штаб бригады пакет с донесением. Как это получилось, уже не помню; приказ катился и катился от одного начальника к другому, и вскоре рядовой Логинов прибыл в блиндаж начальника штаба за пакетом.

Как раз в эти дни наша армия потеснила противника, оставившего нам такие густые минные поля, что их не только в один день, но даже и в месяц не снимешь. Поэтому минеры проделали в них кое-какие проходы, а вокруг поставили вехи с грозными надписями: «Мины!»

Логинов благополучно добрался до штаба бригады. Честь честью сдал пакет и повернул назад. Кружным путем, каким он шел туда, ему опять нужно было петлять по балкам километра четыре. А уже смеркалось. Он торопился и вдруг увидел полевую дорогу, которая круто забирала наверх и уходила влево — к той редкой, избитой снарядами роще, где располагалась батарея.

Дорога эта была так гладко укатана и казалась такой безопасной, что он смело двинулся по ней и через полчаса уже ел в своем блиндаже из котелка остывший суп.

Все было бы хорошо. Но как раз в это время в блиндаж спустился усталый и продрогший сапер Сорокин. Он отчаянно ругал все эти проклятые мины, которых сам черт не найдет, — так они ловко упрятаны.

Уж кажется, каких только мин не приходилось ему разряжать, а сегодня с него семь потов сошло, пока он бился над ловушкой, которая устроена на дороге. Да так и не совладал с ней. Еще и завтра придется потеть…

И тут вдруг выяснилось, что Логинов только что прошел той самой дорогой, по которой шагу нельзя ступить, чтобы не взлететь в воздух.

Услышав об этом, сапер даже отпрянул от него.

— Спятил, парень! Да как ты жив остался?…

И внезапно произошло то, чего ни Сорокин, ни сидевшие рядом солдаты совсем не ожидали. Логинов вздрогнул, побледнел и, громко всхлипнув, уткнулся лицом в руки.

В другое время, в другой обстановке его бы поняли.

Шутка сказать — верная смерть подстерегала его на каждом шагу, а шагов этих была добрая тысяча. Но здесь, в двухстах метрах от противника, смерть была так близка от каждого, так обыденна, что многие понятные в мирное время чувства казались смешными. Остался жив и невредим — и ревет, как девчонка! «Щенок сопливый!…»

Что и говорить, мне, его командиру, следовало бы понять, что парню пришлось туго. Уж слишком тяжелое испытание выпало ему чуть ли не в первый же день его фронтовой жизни. Но от юношеской самоуверенности я усмотрел в этом происшествии лишь свидетельство излишней чувствительности, даже трусоватости своего нового солдата.

Особенно невзлюбил Василия Логинова командир орудия сержант Фомичев. Он иначе не называл его, как «тюфяк», жаловался, что он «лентяй косорукий», и все время просил меня куда-нибудь откомандировать этого «недотепу». Фомичев был из тех людей, которые дарят дружбой или нелюбовью со страстностью и убежденностью, которая заставляет поверить в свою правоту.

Был это человек лет тридцати, уверенный, сильный, напористый, и мне было приятно, когда он, пошевеливая своими густыми бровями, говорил: «Уж мы с нашим командиром промаху не дадим. У нас хватка мертвая!»

Прошло немного времени, и я стал смотреть на Логинова глазами Фомичева. На этом-то я и попался…

Однажды ко мне подошел сержант Муромцев, наш парторг, человек пожилой, неторопливый. У него дети были в моем возрасте. Он отвел меня в сторонку и хмуро сказал:

— Нехорошо у нас получается, товарищ лейтенант.

— А что нехорошо?

— Логинов — парень молодой. Можно сказать, из семьи недавно…

Я рассердился:

— А ты что — защищать его пришел? Да его гнать из батареи надо!…

— Куда гнать! В тыл?… — усмехнулся Муромцев. — Или, может быть, за передний край?…

— Ну, что ты от меня хочешь!…

Муромцев не успел мне ответить. Его срочно вызвал к себе комиссар полка. А вечером того же дня я узнал, что Муромцева убило осколком снаряда в окопе, где он разговаривал с солдатами.

Парторга похоронили на склоне балки. В его брезентовой полевой сумке мы нашли документы: несколько протоколов собраний, платежную ведомость и пачку заявлений о приеме в партию. Среди них было и заявление Логинова с рекомендациями. Одну рекомендацию ему дал Муромцев, а другую тот самый сапер Сорокин, который и был виновником всех его дальнейших неприятностей.

В этот же вечер мы собрались в блиндаже, чтобы выбрать нового парторга, и временно избрали Фомичева. А потом перешли к обсуждению поданных заявлений.

Блиндаж был тесный, и поэтому все не могли в нем уместиться. Подавших заявления мы вызывали по одному, а после приема они оставались тут же в блиндаже. Сидели, тесно прижавшись друг к другу, так что руку нельзя было поднять, не толкнув соседа.

Всех, кого принимали, мы знали и верили в них. Каждый рассказывал о том, как он жил прежде, до войны, но все события предыдущей его жизни мало значили по сравнению с этой землянкой на переднем крае, в которой мы сидели плечом к плечу.

Когда мы разобрали десять заявлений и перешли к одиннадцатому, Фомичев, обладатель густого баса и крепкого кулака, которым он для убедительности то и дело грохотал по снарядному ящику, заменявшему нам стол, с таким ожесточением выступил против Логинова, что рекомендация Муромцева уже не могла поправить дела. А Логинов стоял тут же, у входа в блиндаж, в своей измазанной глиной шинели, хмуро слушал Фомичева и молчал.

Страсти разгорались. Не все были с Фомичевым согласны. Сорокин встал и сказал, что хоть Логинов и «психанул», перейдя через минное поле, но еще неизвестно, в каком бы виде явился после такой прогулочки и сам Фомичев. Выступили в защиту Логинова и другие. Голоса раскололись. Семь — «против», а семь — «за». Мой голос был пятнадцатый, и я подал его «против».