Под плотным, широким в кости Аксеновым скрипнуло седло, крупный жеребец вздрогнул и спружинил корпусом. Разобрав поводья, всадник легкой рысью подъехал к строю и, придирчиво оглядев его, усмехнулся. «Н-да, — подумал он, — где уж нам с суконным рылом в калашный ряд».
Старинная Атаманская площадь, прибитая коваными копытами казачьих бегунцов, утоптанная тяжелыми сапогами, знавала воинские парады почище нынешнего. На этом обширном плацу, окаймленном пыльными тополями, сотни раз вытягивались в струнку чуткие шеренги кавалерии: подобранные по росту и стати ухоженные кони, стройные, плечистые всадники с ярко-желтыми — цвета забайкальского казачества — погонами, околышами и лампасами. Шевелились на ветру пшеничные и смоляные чубы, блестели на солнце оружие, ордена и медали. Не хочешь, а залюбуешься.
Ныне на площади построен почти весь Читинский гарнизон. Получилось в общем-то вполне приличное каре. На правом фланге — пехотные части, а на левом — конники, его, Василия Аксенова, 2-й Добровольческий кавалерийский полк. И все же до былого казачьего этому строю не дотянуться, хотя командиры усердно и шумно выравнивают его. И выправка, и равнение, и обмундирование явно подгуляли.
Недавние партизаны неуверенно чувствуют себя на парадном плацу. Выданные на днях суконные рубахи и шаровары сидят мешковато. Обувь — худо чиненные сапоги, домодельные обутки, ичиги, ботинки с обмотками и без оных. А оружие? Едва ли не со всего света: среди верных российских трехлинеек — американские, английские и японские винтовки и карабины, добытые в прошедших боях. О конском составе и говорить не приходится: редко-редко красуется в рядах истинно строевой конь, чаще — приземистые, мохнатенькие монгольские лошадки, а то и рабоче-крестьянские сивки-бурки от сохи, бороны, с заводского двора.
Придержав коня перед центром полкового строя, Аксенов поднялся на стременах и зычно выкрикнул:
— Здравствуйте, бойцы-кавалеристы Народно-революционной армии!
— Здра… Здрав… — громко, но вразнобой прокатилось по рядам.
Ясное дело, не научились еще.
А вот посадкой конников командир полка остался доволен, в седлах укоренились прочно: привыкли к дальним переходам по таежным тропам да степным проселкам, к резвым скачкам и бурным сшибкам с врагом.
Аксенов пристально осматривал строй, а кавалеристы с неистощимым интересом оглядывали своего командира. Многие знали его не первый год и любили о нем обстоятельно потолковать. Случись новичок, непременно во всех красках расписывали ему доблести командира кавполка и указывали на его фуражку с шестью аккуратно заштопанными пулевыми пробоинами: «А голова цела, он у нас везучий».
Бойцов восхищала необыкновенная физическая сила Аксенова.
— Ежели он, к примеру, ухватит коня за заднюю ногу, тот ни с места, как в станке…
— Уж скажете… — сомневался новичок.
— Истинный бог, сам видел. Подковы, как прутья, гнет. Одно слово: шестипалый… Ты вот приглядись к его правой-то…
Молодой боец действительно примечал «не табельный» — шестой палец, прикидывал, что кулак у комполка размером с голову младенца, и поеживался:
— Да уж, такой сможет.
— Ты еще не знаешь, чего он может. Слесарь отменный и кузнец-молодец. Простой гвоздь одним молотом перекует хошь в шильце, хошь в иголку!
Новичок переводил взгляд с плотной, словно литой, фигуры командира на его открытое, простодушное лицо и успокаивался: такой зря не обидит.
Родом Василий Корнеевич Аксенов был из Тобольской губернии, из крестьян-бедняков. С юности стал рабочим. В первые месяцы революции — комиссар Красной гвардии Благовещенска и Амурской области. А когда с Приморья нагрянули японцы, подался к партизанам в тайгу. В кавполку служили бойцы, помнившие его славную таежную эпопею. В девятнадцатом году японцы обещали 25 тысяч иен тому, кто доставит им голову большевика Аксенова.
…Проезжая вдоль строя, Василий Корнеевич улавливал приглушенные голоса еще не привыкших к армейским порядкам бойцов:
— Чего-то будет, братцы, кого-то ждем?
— Начальство большое, не слыхал? Главный командующий едет.
— Видать, до самого обеда простоим.
Утренняя прохлада, как водится в Забайкалье, быстро сменилась жарой. Читинский зной конца июня набирал силу. Задувал суховей, собирал со всей округи песчаную пыль.
Аксенов понимал беспокойство бойцов: долгие построения, ожидания им непривычны. Его и самого волновал приезд нового главкома, который, как полагали, займет и пост военного министра Дальневосточной республики. Прежде на посту главкома были люди, известные партизанским командирам. А о новом знали мало. И фамилия его, признаться, смущала: иностранная, вроде немецкая — Блюхер, а имя-отчество простецкие — Василий Константинович. Слухи доходили, правда, что боевой командир, дивизиями командовал. Какой-то он будет?
* * *
…Скучали в строю кавалеристы, томились в жаре, духоте и неопределенном ожидании. По партизанской привычке поварчивали:
— Взбулгачились раньше времени.
— Как царская казара, груди выпячиваем. Когда-то еще прибудет, теперь поезда на дровах ходют.
Чтобы не утомлять людей понапрасну, Аксенов приказал конникам спешиться.
— Коноводам отвести коней. Перекур!
Василий Корнеевич понимал, что бойцов надо занять, ибо ждать придется неизвестно сколько. Бегло оглядев роящихся кучками конников, он остановил взгляд на высоком, розовощеком здоровяке с русым чубом.
— Командир первого эскадрона, ко мне!
Придерживая шашку, Балин подбежал к Аксенову.
— Слушаю вас, товарищ комполка.
— Слушаешь, а не исполняешь.
— Как так?
— Форму эскадрон нарушает. Почему не все сменили звездочки на кокарды? И на рукавах нет знаков отличия Народно-революционной армии?
— Виноват, недосмотрел. Да и не глянутся они, эти ромбы… Иные говорят: на кой ляд нам синие тряпки, наш цвет красный…
— Значит, плохо объяснили, какую задачу выполняем. — Аксенов посмотрел на флаг республики, красный с синим ромбом, развевающийся рядом со свежесколоченной трибуной. — От партизан ушли, а к регулярной армии не пришли… Ладно, однако, это не враз дается. А пока взбодри людей, чтоб не кисли.
— Понял, — подмигнул Балин озорным карим глазом. И Аксенов подумал: дай сейчас Ване его баян, он не только конников взбодрит, со всей Читы девчонки сбегутся. Ох Иван, Иван, девичья присуха… Только этого и не хватает: перед строем с гармошкой. Полюбовался бы новый главком на истую партизанщину…
Между тем Балин прошагал на левый фланг. Оська Казачок — вот кто хорош на этот случай. Балин остановился перед молоденьким франтоватым кавалеристом. Командир эскадрона в ладно пригнанном обмундировании выглядел куда скромнее своего подчиненного полкового рассыльного Осипа Захаренко, прозванного партизанами Казачком. На этом восемнадцатилетнем пареньке красовалась новая фуражка, которую он время от времени приподнимал, чтобы протереть от пыли глянцевитый козырек и дать подышать кудрявой, тщательно подстриженной шевелюре. Френч из тонкого горчичного цвета английского сукна был пошит, несомненно, у наилучшего читинского портного, как и штучной работы красные галифе с кожаными леями, туго облегающие по-кавалерийски кривоватые ноги с крепчайшими икрами. Роскошную экипировку завершали приспущенные гармошкой хромовые сапоги.
Разумеется, такой замечательный наряд на денежное довольствие рядового народоармейца, будь он даже вестовой, не построишь. У Осипа Захаренко денежки водились, и весь полк знал, что заслужены они честным, хотя и не совсем обычным, трудом. И даже риском. Казачок выступал вечерами в Читинском цирке, на что имелось разрешение самого командира полка.
Когда кто-то из конников, завидуя Казачку, спросил Аксенова, почему вестовому даны такие привилегии, тот резонно ответил, что народоармеец Захаренко — работник искусства и ставить артисту палки в колеса он, комполка, не намерен.
— Искусство, — назидательно поднимая могучую руку, прогудел Аксенов, — отныне и навеки принадлежит народу.
На Оськину помощь и рассчитывал Балин: кому, как не циркачу, развеселить бойцов.
Любимец публики, однако, стоял возле своего коня необычно серьезный, даже печальный. Балин сокрушенно покачал головой. Напрасные надежды. Видать, совсем скис парень. Как добрый друг Казачка, Балин знал, что есть на то основательные причины. Он махнул рукой: придется самому ребят потешать.
— Давай, кавалерия, гуртуйся! — Балин врезался в гущу эскадрона. — Чтоб не томились, расскажу вам одну байку. — И, выждав немного, начал:
— Дело было в прошлом году об эту самую пору. Держали мы оборону, ждали помощи, да не дождались. Надавили японцы — и рассыпали нас по тайге. Я со взводом засел на заимке у богатого хозяина. Сын его у белых служил, и потому этот казак перед нами лебезил, кормил до отвала. Да нам было не до жратвы. Все рассуждали — рядились, как быть: то ли отсиживаться за заплотом, то ли смелой атакой рваться на простор. И выходило, что в обоих случаях нам крышка. У нас полсотни сабель, а микадов сотни три. Спор шел нескончаемый — ни туда ни сюда. А тем временем Казачок тихо завел своего Мальчика через сенцы в дом. Конек, вы знаете, у него ученый, он и притолоки не задел. А в горнице Оська быстренько обрядил его: накинул черную бурку, трофейную, на уши напялил белую папаху, прямо-таки генеральскую, из тальниковых прутьев очки согнул и вздел мерину на глаза. Распахнул окно. Мальчик высунул свою морду наружу и заржал: иго-го! Оглянулись мы и обмерли: страшенная генеральская рожа осклабилась и ржет над нами ужасно. Потом отсмеялись мы и рядиться перестали. Все заодно: прорвемся, да и только. Шашки — вон! И ударили. Из японских клещей вырвались. Так-то нас Оськин генерал надоумил…
