Рожденная в апреле двадцатого года ДВР, по существу, помогала Советской власти. И государственный флаг ее был красного цвета, как в РСФСР, только сверху у древка — синий ромб, и государственный герб символизировал республику труда: на красном щите — венок из сосновой хвои, снизу — восходящее солнце, а поверх его — скрещенные через сноп якорь и кайло.
Трудно жила ДВР, однако исправно служила надежным щитом Советской Республике, ждала воссоединения с ней. Но вот совсем недавно обстановка круто переменилась. Двадцать четвертого мая белогвардейцы при поддержке японских захватчиков свергли Приморское областное управление ДВР и поставили у власти Приамурское временное правительство во главе с фабрикантами братьями Меркуловыми. Одновременно вторглись из Монголии банды барона Унгерна, нацелились захватить Кругобайкальскую железную дорогу, чтобы отрезать ДВР от РСФСР, а затем уничтожить завоевания трудового народа.
Обстановка усложнилась. И он, Василий Блюхер, едет на восток, чтобы вступить в ответственные и неизведанные для него должности главкома и военного министра республики. Прошел месяц, как из Одессы, где он командовал гарнизоном, его вызвали в Москву, в Центральный Комитет партии. Решение Политбюро звучало по-военному кратко и емко: «Принять все меры по укреплению мощности армии, подчинив этой задаче все остальное».
Что же ты получишь под свое начало, Василий Константинович?
Вот уже год, как существует Народно-революционная армия — НРА. Она имеет некоторые внешние признаки регулярной армии, например, состоит из дивизий и полков, действуют штабы всех степеней, даже у главкома и военного министра — Блюхер внутренне улыбнулся — имеется по собственному штабу. В НРА введены свои знаки отличия: на фуражке или папахе вместо красной звезды — кокарда, а на рукаве — синий ромб. В Иркутске рассказывали, что не больно-то приживаются эти знаки, бойцы, в большинстве своем из красных партизан, норовят звездочку нацепить на головной убор, а кокарду в кармане носят, не уважают… Не в кокарде, конечно, суть. Хотя НРА и Красная Армия защищают одно общее, кровное дело, одну родную землю, различия между ними весьма существенные. Это различие между организованной, дисциплинированной регулярной армией, в рядах которой он, Блюхер, штурмовал Перекоп, и воинскими частями, недавно созданными из партизанских отрядов, из таежной и степной вольницы — с ее отвагой, геройством, но с еще слабой дисциплиной, при которой запросто обсуждают приказ командира и даже голосуют по поводу его выполнения…
* * *
И теперь, в старом штабном вагоне, глядя сквозь мутное стекло на высокие сопки, Блюхер думал о том, что партизанское войско хорошо при определенных обстоятельствах и до поры до времени. Рождалась точная формулировка: партизанские отряды необходимы для дезорганизации тыла противника, для его ослабления, но они не могут обеспечить победоносных наступательных действий. А нам, скажет он командирам НРА, скоро наступать. Значит, надо превратить партизанское войско в регулярную армию.
Размышляя о ближайших делах и заботах, Василий Константинович привычно сносил ноющую боль от старых ран, полученных еще в шестнадцатом году под Тернополем. Долгонько они его мучили, больше года провалялся в московском госпитале, пока врачебная комиссия не признала унтер-офицера Блюхера непригодным к несению службы и уволила, как сказано в тогдашнем документе, «в первобытное состояние». И в этом состоянии он вот уже пятый год воюет с врагами.
Но тяжелее боли физической угнетала Блюхера свежая и горестная потеря. В дороге умерла его маленькая дочка, первая и единственная. И он, крепко сбитый мужик, бесстрашный и решительный вояка, организатор и командир тысяч и тысяч, водивший в атаки дивизии, ничем не смог ей помочь. Она угасла…
Блюхер встал, прошелся, чуть прихрамывая, по вагону и отдал распоряжение.
В Чите две железнодорожные станции: Чита-I и Чита-II. Так вот, сначала он сделает остановку на Чите-I, где знаменитые на всю Сибирь и Дальний Восток железнодорожные мастерские. Еще в Иркутске он решил: прежде всего встретиться с забайкальскими рабочими. Ему, питерскому, московскому, мытищинскому рабочему, было легче и естественнее начать разговор с ними. Это — словно припасть к чистому, бодрящему роднику.
Итак, решено: надо сделать остановку на Чите-I.
* * *
…Выступая в переполненном клубе железнодорожных мастерских, Блюхер по горящим глазам, одобрительным возгласам определил, что перед ним не только союзники, но и соратники. Здесь он как бы оттачивал те мысли, которые ему предстояло высказать заслуженным партизанским руководителям, ставшим командирами Народно-революционной армии. С ними, обладающими сложившимся опытом, а возможно и немалым самомнением, предстояло работать и сражаться. И говорить с ними надо было по-солдатски прямо и убедительно.
Войдя в вагон, проветрившийся на стоянке, и все же изрядно душный, Блюхер приник к окну. До Читы-II оставались считанные километры, и он жадно впитывал признаки приближающегося города — погустевшие пути, придорожные строения, угольную пыль на зеленых посадках.
Под стук колес хорошо думалось.
Прежде всего он скажет таежным бойцам, что вынужденно созданное буферное государство не вечно. Недалеко то время, когда ДРВ вольется в Советскую Республику. И только хорошо обученные, спаянные сознательной революционной дисциплиной бойцы смогут составить крепкие, надежные ряды, способные выполнить ответственную задачу.
В конце мая, субботним вечером, представление закончилось позже обычного. Погасили огни, и тотчас обнажилась бедность и ветхость циркового здания-времянки. Сквозь щели дощатых стен сочился тусклый свет, пробивался ветер, заносил пыль и песок с городских улиц. Униформисты убрали стойки, турники, трапецию и канаты, разровняли опилки на арене и ушли. Манеж опустел, и, казалось, резче обозначились запахи конюшни, пыли и пота. Гимнасты, акробаты, борцы, дрессировщики, клоуны стерли с лиц грим и лучезарные улыбки, обнаружив бледность, усталость, тени под глазами. Сменили свои броские разноцветные костюмы на обычные пиджаки, брюки и платья. Актеры тихо переговаривались, иные медленно и деловито дожевывали пирожки и бутерброды.
— Юлиуса к хозяину, — позвал униформист, и Осип, успевший облачиться в военную форму, зашел в конторку.
Дородный, брыластый Воргулев, старый цирковой волк, еще не снял черного торжественного фрака шпрехшталмейстера. Он несколько месяцев руководил читинской труппой, но хозяином его называли по старой, дореволюционной привычке, теперь Воргулев являлся лишь главным пайщиком. Труппа делила общую прибыль. Каждый получал в соответствии со своей ставкой, а назначал ее и лично выдавал деньги сам Воргулев. У Осипа ставка была из высших — иной раз ему приходилось до пяти рублей золотом за вечер. Правда, золотые монеты доставались в случаях редчайших: в Чите находилось в обращении с десяток различных валют, в их числе царские зеленые катеринки, керенки, колчаковские сибирские казначейские билеты, какие-то длинные в одну полосу, плохо пропечатанные купоны, кредитные билеты Дальневосточной республики, доходили сюда деньги и из РСФСР.
— Вот что, Юлиус, — мрачновато произнес Воргулев, снимая перед зеркалом остатки грима. — Я полагаю, что тебе пора обновить свой репертуар…
— Это почему? — удивился Осип. — Меня как будто принимают неплохо. «Матрос в бурю» — коронный номер, вы ведь сами говорили?
— Не отрекаюсь, было, говорил. Но время летит, и твой «Матрос», увы, изрядно постарел. А уж твои шутки про купца и рубль по кругу знает в городе каждый мальчишка. Учти, дорогой Юлиус, мы выступаем не в каком-нибудь Царево-Кокшайске, а в столице республики!
— Позвольте, хозяин, ведь я еще работаю слабую и тугую проволоку, снайперскую стрельбу?..
— Работал, работал, — досадливо отмахнулся старший пайщик. — Но пора придумать что-нибудь посвежее. Не забудь, ты на высшей ставке. Понимаешь, с кем работаешь рядом, какой замечательный состав у моей, то есть нашей, труппы? Знаменитости! Подумай над всем этим, Юлиус.
Вернувшись в казарму на Песчанке, Осип с горечью передал этот разговор Ивану Балину. Хотя Иван был на несколько лет старше Осипа и должность занимал немалую, шутка сказать, командир кавэскадрона, он дружески любил Казачка, ловкого, смелого и веселого артиста, да еще и доброго, щедрого парня. Казачок охотно делился с однополчанами своими заработками, а уж дружка Ивана, широкую натуру, любителя пустить девицам пыль в глаза, никогда не забывал.
Выслушав Осипа, Балин гневно сверкнул глазами:
— Ишь ты, хозяин-барин, так и норовит семь шкур содрать с трудящегося человека. Все ему мало. А ты, Оська, не поддавайся, гни свое. Ежели еще станет прижимать, хряпни ему прямо по буржуйской морде. А коли опять хвост поднимет, скажи нам, можно и шашкой поиграть…
