Светлой памяти
жены и друга
Анны Николаевны
Ветчинкиной-Керченко
посвящаю
До ближайшей железнодорожной станции я иду пешком. Это недалеко — всего каких-то десять километров. Проселочная дорога тянется по берегу озера, потом круто взбегает на гладкие зеленые холмы, стремительно спускается с них и ныряет в лес. Мне приходилось проезжать по этой дороге много раз. А теперь решил прогуляться. Я давно мечтал об этом, целый год.
Весна наступила рано. В средине марта растаяли сугробы, быстро подсохла земля. А потом каждое утро с неба валился сырой, волокнисто-мягкий снег. К обеду он таял, а к вечеру разгуливался ветер и все подсушивал. На дорогах трескалась корявая корка. Над полями заливались жаворонки. Ночью в воздухе были слышны короткие свистящие звуки. Это летели на север утки. Они спешили к своим гнездовьям.
Как-то утром я взглянул на озеро за поселком: оно раскололось пополам. Посредине прямо к острову шла огромная промоина. Я постоял на берегу, послушал звон тысяч иглистых, прозрачно-голубых льдинок.
…Сейчас конец апреля. Я свободен как птица. Это такое счастье! Навстречу мне летят на соседнее озеро белокрылые чайки. Они издают гортанные крики, а порой прямо-таки по человечески хохочут. Я где-то слыхал легенду о том, что девушки, умершие до замужества, превращаются в белокрылых чаек и каждую весну возвращаются в родные места.
Над рыжими от прошлогодней осоки кочками тревожно и пронзительно кричат чубастые чибисы.
Тут и там резко звучат выстрелы. Открылась весенняя охота. Утки стаями взлетают высоко в небо, кружат над тростником в поисках укромного местечка.
— У-у-х… у-ух! — сотрясается от выстрелов воздух. Мне тоже хочется взять в руки двустволку и засесть где-нибудь в камышах. Свободному человеку многое хочется…
Лес потерял свою зимнюю, щемящую сердце прозрачность. Кроны берез стали слегка коричневыми; почки набухли до предела, вот-вот лопнут. Молодые осинки — зеленовато-сизые; вообще же кора у осины и зимой зеленая и, несмотря на горечь, зайцы охотно грызут ее.
Сороки уже давно заняли свои громоздкие гнезда, построенные где-нибудь в непролазных тальниковых кустах, обновили их и каждый день кладут по яйцу. Самцы стерегут их, перелетая поблизости.
Неторопливо похаживают по земле грачи, деловито отыскивая червяков. От леса исходит еле уловимый, знакомый с детства запах преющей листвы и прошлогодней травы. От озера тянет сыростью.
Я забрел в заросли ивняка. Кажется странным, что кустарник, не имея листьев, цветет. Листья спрятаны в почках. Но сразу этого не замечаешь, потому что мохнатые сережки создают впечатление листвы.
Останавливаюсь, подставив лицо солнцу, и прислушиваюсь к легкому, прозрачному жужжанию. Пчелы! Вот они, вымаранные пыльцой, желтые и пушистые, сами похожие на золотистые сережки ивы. Сразу и не разберешь, чего здесь больше: сережек или пчел?
Срываю две-три сережки и нюхаю. К ладоням прилипла густая цветочная пыльца, цветень.
Цветень… По-настоящему я никогда не вдумывался в это слово. Ивовый цветень. Что это, флаг весны? Да. Он поднят, чтобы все живое видело, что наступила пора ликования. Тысячи весенних звуков сливаются с яркими красками цветов, и возникает необыкновенная, неповторимая мелодия. Где больше цветов, там больше звуков, полнее жизнь.
Вот что такое цветень!
Я сажусь на бугорок и слушаю пчел. И мне кажется, что ивовые сережки — это тонкие колокольчики, отлитые из какого-то звонкого металла. Пчелы дотрагиваются до них, и колокольчики звенят, переговариваются между собой. Я слышу их голоса. И рад, что я открыл их для себя, понял, что каждый цветок имеет не только свою окраску, свою форму, но и свой голос. Вот почему в пестром хороводе цветов столько музыки. Ее не каждый слышит, и совсем немногие понимают. Я сижу на бугре и думаю о цветах и Марине. Весна принесла мне свободу. Да здравствует свобода! Это великое счастье. Только сейчас я понял это.
…Год назад мои родители перебрались на юг. Они бежали, как писал мне отец, от позора. В их представлении я — блудный сын, не заслуживающий родительского прощения. Я не сержусь, понимаю своих стариков и, может быть, на их месте поступил бы так же. Что касается личных планов, то я дал себе слово вернуться в город моей юности.
Перед сном, закрыв веки, я часто представляю себе дом, в котором родился, дворик с навесом, палисадник, даже деревянную конуру у ворот, где жил наш пес Мурзик… Мысленно я брожу по знакомым, утопающим в белом черемуховом цвету и зелени улицам и припоминаю все до мелочей, заглядываю, как бывало в детстве, в окна старых, бывших купеческих магазинов из красного кирпича, с тяжелыми железными ставнями, купаюсь в светлой обмелевшей речушке с крутыми каменистыми берегами и песчаным дном, встречаюсь с друзьями. Многие из них разбрелись по белому свету. Но Марина живет там… Помню нашу последнюю загородную прогулку. С тех пор прошло почти три долгих года. Тогда мы ходили на старые вырубки собирать клубнику. День был солнечный, но не жаркий, а небо высокое и чистое — ни облачка. Марина бродила по ягодным полянам среди белых пушистых зонтов дягиля, резвилась, смеялась, что-то напевала. Мы дурачились, как дети. В бору, среди толстых сосен играли в прятки, а на солнечной опушке качались на согнутой горбатой березе; загорали на берегу Белоярки. Мечтали о будущем: окончив институт, я через год-два сделаюсь знаменитым биологом (на меньшее мы не соглашались), буду путешествовать, изучать живую природу. Марина, конечно, станет моей верной и вечной спутницей. Эти мечты исходили от Марины. Ее фантазия не знала границ.
Марина — прирожденная художница. Рисует легко и, я бы сказал, здорово, хотя нигде этому искусству не обучалась. У нее дар: не отрываясь, экспромтом она может изобразить на бумаге сцену из «Героя нашего времени», «Василия Теркина» или из «Мертвых душ». Изящные строгие линии. Вот появляется и смотрит на тебя живое выразительное лицо, второе, третье. Княжна Мэри, Печорин… Я легко их узнаю. Они в движении, говорят, жестикулируют. Откуда она это берет? А твердость, уверенные движения руки? У нее — талант.
Марина никогда не разлучается с карандашом и блокнотом. В тот день во время прогулки она нарисовала меня сидящим на камне. В разные стороны от валуна разбегаются дороги Я глубоко задумался: каким путем идти по жизни? «Пойдешь направо…»
— Смотри не ошибись! — словно говорила она.
Я ошибся, сделал в жизни неверный шаг…
…И вот я возвращаюсь не из дальних странствий, а, к сожалению, из… заключения.
…Я еду в чистеньком плацкартном вагоне. Сидя среди незнакомых людей, искоса поглядываю на себя в зеркало: на бледных щеках пробивается жесткая щетина. Под глазами синева. На мне хорошо отутюженный, вполне приличный, хотя и потертый костюм. Посматривая в окно на бегущие навстречу весенние поля, леса и взгорья, думаю об устройстве на работу. Чем заняться? Агрономией? Землю я люблю. Но ведь это не все. Что-то недосмотришь, что-то прозеваешь, кто-то занизит норму высева пшеницы, смешает сорта, плохо вспашет зябь (черт возьми, тысячи дел, а у меня всего лишь два глаза). И что тогда? Нет, увольте! С людьми у меня не получится толку. Я уже сыт всяческой суетой, мне природа нужна, мудрая тишина нужна, какой-то уединенный остров. Где только найти его?
Мои желания теперь скромны и непритязательны: я хочу спокойно работать, крепко спать и носить удобную обувь. Разве плохо? Разве есть в этом что-то предосудительное? Я очень устал.
…В последние годы моя жизнь была до краев наполнена неожиданными событиями. И мне смутно верится, что я на своих плечах перенес такой, казалось бы, непосильный груз. И минувшее кажется сном. А между тем то была живая жизнь.
Окончив сельскохозяйственный институт, я с дипломом в руках вышел на затененную высокими тополями улицу, остановился и долго изумленно смотрел на темно-синие корочки (только и всего, за пять-то лет?). Как будто мне должны были дать нечто особенное. Я чувствовал себя опустошенным. Ведь после пяти лет напряженной жизни вдруг освободился от большой тяжести. Однако, кроме усталости, в душе ничего не было. Я просто не знал куда себя девать. Раньше, еще совсем недавно, были учеба, работа в воскресные дни и постоянная забота о пропитании и одежде (хотя мне и помогал отец), мечты о будущем — все давило на нервы, как огромная пружина, вызывая прилив новых сил, подзадоривало: хотелось горы свернуть, ринуться в бой… В институте я никогда не знал покоя, не хотел его: меня занимали и увлекали научные кружки, литературные диспуты, сцена… И вот, очутившись за порогом института, я почувствовал странную, острую неудовлетворенность. К счастью, это длилось недолго. Меня как «наиболее способного и активного» направили работать директором учебного хозяйства института. Учхоз находился у соснового бора на берегу реки, в дачной местности.
