— Это как сказать! — кричал я в ответ.
У него был такой вид, будто он сейчас пнет меня в голову.
— Встать, солдат! — крикнул Порицкий.
Я встал.
— Дуй назад к остальным бойскаутам, — велел он. И указал на прореху в дымовой завесе — туда, откуда мы прибежали. Я увидел, как остальная рота показывает тысячам наблюдателей, какие они профессионалы — все лежали на земле и тряслись от страха. — Твое место с ними, — сказал Порицкий. — А мое место здесь — я выступаю соло.
— Не понял? — буркнул я. Голова сама повернулась вслед глыбе из тысяча девятьсот восемнадцатого, которая только что просвистела прямо сквозь наши головы.
— Смотри на меня! — заорал он.
Я посмотрел.
— Вот где проходит граница между мужчинами и мальчиками, солдат, — сказал он.
— Точно, сэр, — согласился я. — У вас скорость, как у ракеты, за вами никто не угонится.
— При чем тут скорость? — вскричал он. — Я говорю про боевой дух!
В общем, дурацкий шел у нас разговор. При этом через нас летали трассирующие пули из тысяча девятьсот восемнадцатого.
Я решил, что Порицкий говорит про бой с бамбуком и тряпками.
— У наших самочувствие не очень, капитан, но, думаю, мы победим, — заявил я.
— Я сейчас вырвусь за эту линию огней в тысяча девятьсот восемнадцатый! — прокричал он. — Кроме меня, на это не отважится никто. А ну, дай дорогу!
Я понял, что он не шутит. Порицкий и правда считал, что это будет круто, если он замашет флагом и нарвется на пулю — не важно, что та война закончилась сто или сколько там лет назад. Он хотел получить свою долю славы, хотя чернила на мирных договорах так выцвели, что текст невозможно прочитать.
— Капитан, я простой рядовой, а рядовым не положено даже намекать. Но, капитан, — добавил я, — мне кажется, большого смысла в этом нет.
— Я рожден для боя! — вскричал капитан. — У меня внутренности ржавеют!
— Капитан, — продолжил я, — все, ради чего стоит воевать, уже было завоевано. У нас есть мир, у нас есть свобода, все кругом как братья, у всех есть хорошее жилье и цыпленок по воскресеньям.
Но он не слышал меня. Он шел к линии огней, где луч машины времени терял свою силу, где дым от огней был самым густым.
Перед тем как исчезнуть в тысяча девятьсот восемнадцатом навсегда, Порицкий остановился. Посмотрел на что-то внизу, может, увидел на ничейной земле птичье гнездо или маргаритку.
Но он нашел нечто другое. Я приблизился к нему и увидел: капитан стоит над воронкой от бомбы из тысяча девятьсот восемнадцатого, а мне казалось, что он висит в воздухе.
В этом несчастном окопе было два трупа, еще двое живых — и все забрызганы грязью. Насчет покойников я сразу понял: одному оторвало голову, а другого разорвало надвое.
Если у тебя есть сердце и в завесе дыма ты натыкаешься на такое, вся Вселенная расплывается у тебя перед глазами. Армии мира больше не было, не было вечного мира, не было и Луверна, штат Луизиана, не было больше машины времени.
Во всем мире остались только Порицкий, я и этот окоп.
Если у меня когда-то будет ребенок, я вот что ему скажу.
— Ребенок, — скажу я, — никогда не балуй со временем. Сейчас пусть будет сейчас, а тогда — тогда. А если когда-то заплутаешь в завесе дыма, сиди смирно и жди, когда дым рассеется. Сиди смирно, ребенок, и жди, пока не увидишь, где ты был, где есть и куда собираешься идти.
Я бы встряхнул его.
— Ребенок, — сказал бы я. — Ты понял меня? Ты папку слушай. Он знает, что говорит.
Да только откуда же у меня возьмется ребенок? А ведь как хочется его пощупать, понюхать, услышать. Нет, шалишь, ребенок у меня будет.
Было видно, что четверо бедолаг из тысяча девятьсот восемнадцатого пытались из этого жуткого окопа куда-то уползти, как улитки в аквариуме. От каждого из них тянулся след — от живых и от мертвых.
Тут в окоп влетел снаряд — и разорвался.
Когда комья земли, порхнув к небу, упали назад в окоп, в живых там оставался только один.
Он перевернулся с живота на спину и беспомощно раскинул руки. Казалось, предлагал тысяча девятьсот восемнадцатому всю свою плоть — мол, если уж так хочешь меня убить, бери и сильно не напрягайся.
И тут он увидел нас.
Его не удивило, что мы словно висели над ним в воздухе. Его уже ничто не могло удивить. Как-то медленно и неловко он вытянул винтовку из грязи и навел ее на нас. При этом улыбнулся, будто знал, кто мы, и никакого зла причинить нам он не может, и вообще все это — большая шутка.
Ствол винтовки был забит грязью, и шансов пробиться сквозь нее у пули не было. Винтовка взорвалась.
Но и это не удивило его, казалось, даже не причинило ему вреда. Он откинулся назад и тихо умер — с улыбкой на лице — такой же, с какой встретил всю эту шутку.
Артобстрел тысяча девятьсот восемнадцатого прекратился.
Кто-то где-то вдали свистнул в свисток.
— О чем вы плачете, солдат? — спросил Порицкий.
— Я и не знал, что плачу, капитан, — ответил я. Кожа у меня натянулась, глаза горели, но я и понятия не имел, что плачу.
— Плачете, и уже давно, — сказал Порицкий.
Тут я, шестнадцатилетний переросток, заплакал по-настоящему. Я сел на землю и поклялся, что не встану, даже если капитан пнет меня ногой в голову и вышибет все мозги.
— Вон они! — вдруг яростно зарычал Порицкий. — Смотрите, солдат, смотрите! Американцы! — Он поднял пистолет и выстрелил в воздух, будто на Четвертое июля. — Смотрите!
Я посмотрел.
Казалось, луч машины времени пересекли, наверное, миллион человек. Они явились из ниоткуда на одной стороне и растаяли в ничто на другой. Глаза их были мертвы. Они передвигали ноги, как заводные игрушки.
Внезапно капитан Порицкий вцепился в меня и потащил за собой, будто я вообще ничего не весил.
— Вперед, солдат, мы идем с ними! — вскричал он.
Этот маньяк хотел протащить меня через линию сигнальных огней.
Я извивался, кричал, пытался укусить его. Но было поздно.
Сигнальные линии исчезли.
Исчезло вообще все — остался только тысяча девятьсот восемнадцатый.
Я перебрался в тысяча девятьсот восемнадцатый навсегда.
Тут артиллерия грянула снова. Полетела сталь и фугасные бомбы, а я весь превратился в плоть, и тогда было тогда, и сталь встретилась с плотью.
Наконец я проснулся.
— Какой сейчас год? — спросил их я.
— Тысяча девятьсот восемнадцатый, — ответили они.
— А где я?
Они ответили: в соборе, который превратили в госпиталь. Жаль, что посмотреть на этот собор я не мог. Эхо доносилось откуда-то с большой высоты, и я понимал — собор гигантский.
Я не был героем.
Окружали меня сплошь герои, мне же похвастаться было абсолютно нечем. Я никого не проткнул штыком, никого не застрелил, не бросил ни одной гранаты, не видел ни одного немца, кроме тех, что лежали в том жутком окопе.
Надо бы героев помещать в отдельные госпитали, чтобы не находились рядом с такими, как я.
Когда ко мне подходит кто-то, кто меня еще не слышал, я сразу сообщаю, что я участвовал в войне всего десять секунд, а потом в меня попал снаряд.
— Для победы демократии во всем мире я не сделал ничего, — говорю я. — Когда меня шибануло, я сидел и плакал, как малое дитя, и собирался пришить собственного капитана. Не убей его пуля, его убил бы я, а он, между прочим, был мой соотечественник, американец.
И ведь убил бы.
И добавляю: будь у меня хоть малая возможность, я бы тут же дезертировал в свой две тысячи тридцать седьмой.
С точки зрения военного трибунала тут сразу два нарушения.
Но всем тамошним героям было наплевать на это.
— Ладно тебе, приятель, — говорили они, — ты давай рассказывай. Если кто-то захочет отдать тебя под трибунал, мы поклянемся, что видели, как ты убивал немцев голыми руками, а уши твои изрыгали огонь.
Им нравится, когда я рассказываю.
И вот я лежу, слепой, как летучая мышь, и рассказываю, как я меж ними очутился. Говорю все, что ясно содержится в моей голове: Армия мира, все кругом братья, вечный мир, никто не голодает, никто ничего не боится.
Так ко мне и прилепилась моя кличка. Ведь никто в этом госпитале не знал, как меня по правде зовут. Уж не помню, кто был первый, но теперь все меня только так и зовут: Великий день.
Я больше доверяю написанному мною, как, мне кажется, и другие, когда говорю голосом жителя Индианаполиса, где и живу на самом деле.
С тем же успехом мы могли бы швыряться пирожными с кремом.
КУРТ, ОЦЕНИВАЯ ЧИСТЫЙ ЭФФЕКТ АНТИВОЕННОГО ДВИЖЕНИЯ ВО ВРЕМЯ ВЬЕТНАМСКОЙ ВОЙНЫ
Писать — было для отца духовным упражнением, единственным занятием, в которое он по-настоящему верил. Он хотел, чтобы все в жизни наладилось, но никогда не считал, что его писания всерьез повлияют на ход событий. Его образцами были Иона, Линкольн, Мелвилл и Твен.
