Отец постоянно работал над своими текстами, снова и снова бормоча себе под нос то, что уже сделал, покачивая взад-вперед головой, помогая себе жестами, меняя тональность и ритмику слов. Потом останавливался, задумчиво выдергивал из пишущей машинки почти чистый лист, комкал его, бросал в корзину — и начинал все сначала. Мне казалось, что для взрослого человека он очень странно распоряжается своим временем, но я был всего-навсего ребенком и мало понимал в жизни.
У него было обостренное чувство языка. В восемьдесят с лишним лет отец все еще быстро решал кроссворды из «Нью-Йорк тайме», орудуя перьевой ручкой и никогда не обращаясь за помощью. Стоило мне сказать ему, что глагол обычно стоит в конце, он с ходу начал переводить мои домашние задания по латыни, хотя латынь не изучал никогда. Все его романы, речи, рассказы и даже комментарии на суперобложке были выписаны самым тщательным образом. Человек, полагающий, что шутки или эссе Курта давались ему легко или вообще представляли собой экспромт, никогда не пробовал писать.
У него была своя любимая шутка — про человека, который контрабандой провозил через границу тачки. Каждый день из года в год таможенник тщательно обыскивал его тачку — и ничего не находил.
Наконец таможеннику пришло время уходить на пенсию, и он спросил контрабандиста:
— Послушай, мы с тобой давно подружились. Я много лет каждый день обыскивал твою тачку. Что ты все-таки провозил контрабандой?
— Друг мой, контрабандой я провозил тачки.
Иногда Курт так смеялся собственным шуткам, что складывался вдвое, и глаза его торжествующе посверкивали где-то у колен. Если при этом он начинал кашлять, мне становилось немного не по себе.
Однажды я пожаловался ему, что получил пятьдесят долларов за статью, которую писал неделю. Он ответил: посчитай, во что тебе обошлось бы двухстраничное объявление о том, что ты умеешь писать.
К любому, кто писал или пытался писать, Курт относился трепетно. Не единожды я слышал, как он размеренно и внимательно говорил по телефону с какими-то пьянчужками — им удалось дозвониться до него, и вот они выспрашивали, как сделать, чтобы рассказ или шутка — тачка! — заработали.
— Кто это был?
— Понятия не имею.
Работая, Курт находился в постоянном поиске. По прошлому опыту он знал: если будешь двигаться, есть шанс наткнуться на что-то стоящее, и тогда находку надо оттачивать и оттачивать, и постепенно она становится твоей собственностью. Такое случалось неоднократно, при этом нельзя сказать, что Курт был абсолютно уверен в своих силах. Он всякий раз тревожился, что пришедшая в голову свежая идея может оказаться последней и его относительный успех в одночасье иссякнет и испарится.
Он переживал, что у него худые ноги и он плохо играет в теннис.
Курт с большим трудом позволял себе быть счастливым, но когда ему удавалось писать хорошо, радость его из тайной делалась явной.
Самыми тяжелыми временами в его жизни были месяцы, а иногда и целый год, когда он не мог писать, когда «переклинивало». Курт предпринимал самые разнообразные попытки, чтобы «расклиниться», но к психиатрии относился настороженно и нервозно. Когда мне было двадцать с небольшим, он как-то обмолвился, что боится психотерапии — вдруг она превратит его в нормального и приспособившегося к обстоятельствам человека? Тогда его писательству конец. Пытаясь успокоить его, я сказал, что он слишком высокого мнения о психиатрах.
— Если не можешь ясно писать, скорее всего у тебя и в голове нет полной ясности, — заметил он. Если что-то из написанного им кажется вам небрежным и неряшливым — возможно, вы правы, но на всякий случай перечитайте эти места еще раз.
Мальчишка, росший в Индиане во времена Великой депрессии, решает стать писателем, знаменитым писателем — и его мечта сбывается. Каковы были шансы на успех? Он бросал в стену комки спагетти и научился делать это так, чтобы спагетти не отваливались.
Когда мне было шестнадцать лет, его не взяли преподавать английский в колледж Кэйп-Код коммьюнити. Мама потом рассказывала, что заходила в книжные магазины и под вымышленным именем заказывала его книги — чтобы они по крайней мере были в магазинах, вдруг кто-нибудь купит? Пять лет спустя Курт напечатал «Бойню номер пять» и получил под будущие книги контракт на миллион долларов. Чтобы свыкнуться с новой ситуацией, потребовалось время. Сейчас-то все считают само собой разумеющимся, что Курт — успешный и даже знаменитый писатель. А мне кажется, что этого вполне могло бы и не произойти.
Он часто говорил, что стал писателем, поскольку ничего другого хорошо делать не умел. Курт действительно не умел работать под чьим-то началом. В середине 50-х годов прошлого века он недолго служил в «Спортс иллюстрейтед». Как-то он пришел на работу и получил задание кратко написать о скаковой лошади, которая прыгнула через ограду и пыталась убежать. Курт все утро смотрел на чистый лист бумаги, потом выстучал на машинке: «Лошадь сиганула через гребаный забор», вышел на улицу — и снова стал свободным художником.
Я никогда не встречал человека, которого бы до такой степени не интересовала пища. Возможно, причина в том, что Курт был заядлым курильщиком. Как-то он сказал, что зажился на этом свете, а я ответил: Богу просто любопытно, сколько сигарет способен выкурить человек; к тому же Ему хочется знать, чем еще Курт порадует читателей. Когда он говорил, что иссяк и сказать ему больше нечего, это трудно было принимать всерьез. Дело в том, что о своей несостоятельности Курт начал говорить, когда ему слегка перевалило за сорок, но и в восемьдесят с лишним он продолжал радовать читателей своим литературным мастерством.
Можно смело предположить: если ты энергично работаешь, мыслишь, читаешь, пишешь и пытаешься быть полезным людям — это приносит плоды.
Как писатель, Курт верил в магию процесса — эта магия творила чудеса и с ним, и с читателем. Читательское время и внимание были для него священны. С людьми он общался на каком-то интуитивном уровне, потому что понимал: содержание — это еще не все. Курт был и остается подобен легкому наркотику, рожку для обуви. Читателю, если он проходил тест на Курта, открывался доступ к другим писателям.
— Меня за пределами средней школы кто-нибудь читает?
Он учил мастерству рассказа, учил читателей читать. Эту миссию его писания будут выполнять еще долгое время. Курт был и остается подрывником, но не в общепринятом смысле слова. Меньше всего он соответствовал образу бунтаря. Никаких наркотиков. Никаких скоростных машин.
Курт всегда пытался быть на стороне ангелов. В то, что Америка начнет войну с Ираком, он не верил до последней минуты. Однако это произошло и повергло его в крайнее уныние — не из-за трепетного отношения к Ираку, а потому, что Курт, любя Америку, считал: земля Линкольна и Твена найдет верный путь. Подобно его праотцам, он верил, что Америка может стать путеводной звездой и раем на земле.
Курт был искренне убежден: все деньги, предназначенные для того, чтобы что-то взрывать и кого-то убивать в дальних краях, заставляя людей во всем мире бояться и ненавидеть нас, куда полезнее потратить на государственное образование и библиотеки. Трудно представить себе, что история не подтвердит его правоту, собственно, она уже подтвердила ее.
Читать и писать — эти действия сами по себе подрывают устои общества. Подрывают идею о том, что все должно оставаться таким, как есть, что ты — один и никто и никогда не испытывал того, что испытываешь ты. Читая Курта, люди понимают, что могут получить от жизни гораздо больше, чем им прежде казалось. Они прочитали какую-то книжку — и мир стал немного другим. Представляете?
Общеизвестно, что Курт был подавлен, но есть серьезные основания сомневаться в этом — как и во многом таком, что считают общеизвестным. Он не хотел быть счастливым и часто говорил то, что удручало его собеседников, но сам он не был подвержен депрессии.
Этот экстраверт желал быть интровертом, человек весьма общительный, стремился к одиночеству, счастливчик, предпочитавший чувствовать себя несчастным. Оптимист, представлявшийся пессимистом ради того, чтобы люди проявляли осмотрительность. По-настоящему мрачным Курт стал из-за войны в Ираке в конце жизни.
Однажды произошел странный, противоречащий характеру отца случай. Приняв слишком много таблеток, он попал в психиатрическую лечебницу, но при этом не испытал ощущения, что ему угрожает опасность. Уже на следующий день он носился по комнате отдыха, играл в пинг-понг и активно общался с обитателями больницы. Казалось, он не слишком убедительно пытается изобразить душевнобольного.
Тамошний психиатр сказал мне:
— У вашего отца депрессия. Будем ему давать антидепрессанты.
